Дороги в горах - [90]

— Извини, Григорий Степанович. Некогда. К Хвоеву спешу.

— К Хвоеву? Тогда поворачивай оглобли. Я вот тоже к нему хотел. Заболел Валерий Сергеевич.

— Не может быть. Только звонил ему. Каких-нибудь полчаса.

— Оно все так. Вон, видишь, камень около Дома культуры? Тонн семь, пожалуй. Когда я был мальчишкой — он на вершине горы лежал. А потом ночью, в грозу, шарахнулся оттуда. В один миг. Корову в стайке помял.

— Что с Хвоевым? Так он мне нужен!

— Сердце, говорят. Врача вызывали.

— А второй?

— Тоже нет.

Они пошли тротуаром, но двум солидным людям на трех досках рядом не уместиться, — свернули на дорогу. Григорий Степанович продолжал расспрашивать о людях и делах родного колхоза. Отвечая коротко, неохотно, Ковалев думал: «Да что это я, в самом деле? Человек ко мне всей душой, а я боком».

— Ну, а ты как, Григорий Степанович? Не слышно, чтобы тебя склоняли. Падеж большой?

— Да пока бог миловал. Ягнят несколько пропало.

«Пригласить домой, взять пол-литра! Катя надуется. Скажет — не предупредил, не приготовилась. Вечная история».

— А у тебя что, падеж?.

— Есть. Григорий Степанович, я не обедал. А ты?

— Да не мешало бы подзаправиться в дорогу. Трястись в седле долго.

— Так зайдем в чайную.

Когда сняли полушубки и шапки, Ковалев удивился: на Кузине новый костюм. Хотя материал грубоватый, но костюм приличный, сидит хорошо, если, конечно, не смотреть вниз — там отглаженные старухой брюки заправлены в сапоги. Но самое поразительное — галстук, темно-синий в светлую горошину, с чуть засалившимся от подбородка узлом. «Ну и ну! Выдает старик!»

Ковалев невольно осмотрел себя — брюки давным-давно забыли утюг, синий френч с глухим воротом замызгался. Опустился он, черт побери!

Сели за стол у окна, и Ковалев опять сделал открытие: Григорий Степанович, оказывается, не только побрит, но от него веет одеколоном, напоминающим запах свежего разнотравного сена.

Взяв заляпанный гарниром листок, Ковалев подумал: «Помолодился для райкома». Боится, чтобы на пенсию не отправили. Хотя такое не в его характере. Приспосабливаться не умеет».

— Что вы там разглядываете? — с сердцем спросила официантка. — Пшенный суп, котлета с пшенной кашей, пшенная каша отдельно. Ну, чай еще. Больше ничего… И нечего попусту глаза портить.

Ковалев ткнул пальцем в меню.

— А тут вот гуляш с картофельным пюре.

— Мало ли чего там написано! Вчера еще было.

— Проса не сеем, а пшенкой душат. Прохвост, ваш этот Гвоздин! — Кузин покрутил головой, точно галстук душил его.

— Гражданин, вы осторожней на поворотах!

— Ты не рявкай, а принеси две коклеты… Иль сколько закажем? И чаю.

— Подожди, Григорий Степанович, — посоветовал Ковалев.

— А чего годить? Не был тут и не приду больше.

— Спокойней. Я сейчас. — Ковалев встал, ища кого-то глазами, Кузину сказал: — Попробуем вступить в дипломатические переговоры.

Ковалев, всунув голову в раздаточное окно, поговорил с кем-то, затем нырнул в боковую дверь, оттуда прошел к буфету.

— Порядок. — Он вернулся к Кузину. — Шницели приготовят. Грибки есть. Водочки заказал.

— Это ты зря.

— Для встречи. По стопке.

— Бросил я это дело. Начисто!

— Со здоровьем плохо? На вид ничего.

— Время, брат, и железо ест.

Когда официантка поставила на стол грибы, а потом и маленький пузатый графинчик, Кузин потер ладони и крякнул.

— Ладно уж, за встречу. Только чтобы… — он показал глазами на графин, — первый и последний. А знаешь, мой Васятка осенью медведя ухлопал. Истина! Матерый медведище! Васятка со старенькой берданкой, а дружки его совсем без ничего, с палками. Вот ведь обормоты!

— Здорово! — восхитился Ковалев, все время думая: как Григорию Степановичу удалось миновать падеж? Возможно, он заливает, на пушку берет? — Да сколько ему лет, медвежатнику?

— В четвертом. Учиться, дьяволенок, никак не хочет. Снарядит его Анисья в школу, наказов всяких надает, а он как за порог — портфель в сено, а сам в тайгу. — Кузин рассмеялся, явно гордясь выходками приемыша. — Ну, давай! За встречу!

Поймав на вилку скользкий гриб, Кузин с хрустом прожевал его, потянулся за другим.

— Ничего, скусные. Конечно, не чета домашним, но есть можно, даже вполне. У моей старухи цветок имеется с такими пестрыми листьями. Забыл, как она его называет, бегония, что ли. Положишь листок этого цветка на влажную землю — через два-три дня корни из себя обязательно пустит. Вот и ты таким цепким оказался. А я, по совести сказать, полагал — до первого ветерка. Сорвет, думаю, и понесет как перекати-поле. Сколько их, всяких, приезжало! Счета нет…

Ковалев давно не пил, и теперь, после второй рюмки, чувствовал, как столичная, согревая его, перебирает каждую жилку. Он рассмеялся и сказал:

— Держусь пока.

— Молодец! Прямо скажу. — Кузин достал из кармана железную банку из-под зубного порошка, газету, свернутую по размеру цигарки, спички. — Пока твоего шмицеля дождешься…

Ковалев подумал, что Григория Степановича голыми руками не возьмешь — хитрый. И слова, он коверкает умышленно: дескать, видишь, какой я сиволапый, а в жизни разбираюсь.

— Сейчас принесут. Подожди курить. Вот «Беломор» Урицкого.

— Кашляю я от них… А помнишь шумиху с пшеницей? Ты тогда взял сторону Гвоздина, этого проходимца. Ведь держал?