Дороги в горах - [71]

Собака неохотно выскочила за угол. Ветер яростно набросился на нее. Жалобно взвизгнув, собака вернулась. Пришлось Бабаху подкрепить свое приказание пинком.

В избе Бабах несколько секунд наслаждался теплом и тишиной. Как хорошо! Он сел около стола, зажег на всякий случай фонарь, закурил. Потом, не снимая с себя ружья, на цыпочках подошел к кровати. Окинул ласковым взглядом жену и осторожно, боясь разбудить ее, положил на вспухший живот ладонь. Почувствовав под ладонью слабый толчок, расплылся в улыбке, удивленно покачал головой.

— Ишь ты, мать спит, а он не хочет спать.

Бабах сел опять около стола и, мечтательно улыбаясь, задумался. Думал о том, как его сын через год встанет на ноги, пойдет по зеленой травке: топ, топ, топ… А его отец будет строить. Построит коровник, кошары… Прочно сделает, хорошо… Пройдет много зим и лет, его, Бабаха, может, уже не будет в живых, а сын скажет:

— Это мой ата сделал. Ух, как хорошо сделал!..

Яростное рычание и хриплый визг, прорвавшиеся сквозь вой ветра, вернули Бабаха к действительности. Он, срывая с плеча ружье, выскочил в кромешную темноту. При короткой вспышке выстрела увидел лежащее на свету звено пригона и бегущих в ужасе по косогору овец.

— А-а-а!.. — истошным голосом закричал Бабах.

…Семнадцати овец недосчитались наутро Бабах и Чма. Волки порвали и собаку.

— Ой, беда!.. Ой… — стонала Чма. — Видать, сам злой Эрлик рассердился…

— Э, при чем тут злой Эрлик? — угрюмо возразил Бабах. — Нет никаких Эрликов. Такая ночь…

Чма вскинула испуганные глаза, умоляя мужа немым взглядом не сердить злого духа. Есть он или нет, а называть его не следует. Так лучше, подальше от беды.

— Однако ты, баба, совсем сдурела, — Бабах раздраженно махнул рукой.

— Сдурела… Конечно, сдуреешь… Что говорить теперь? — Чма показала взглядом на ту сторону, где за горами лежало село. — Генадь Василич… Ой, как нехорошо…

— Да… Хорошего мало, — уныло согласился Бабах и вдруг закричал, все более и более распаляясь: — Я сам поеду… Сейчас поеду… Скажу! Я знаю, как говорить! Кто в такой кошаре овечек держит? Как их караулить? Всю ночь не спал. Только обогреться зашел… Я скажу!.. — угрожающе закончил Бабах.

— Поезжай, — согласилась Чма. — Беды не утаишь. Говорить надо, только шуметь не надо. Так плохо… Зачем шуметь? Генадь Василич хороший… А кошары как сразу построишь?

— А мы тоже не виноваты, — сказал Бабах.

С верой в свою правоту отправился он в село. Старый, с отвислой губой конь то и дело менял неспешный бег на шаг, потом, отдохнув, опять трусил. А Бабах, покачиваясь в седле, смотрел на побеленные бураном горы и думал… И чем больше думал, тем меньше в нем становилось уверенности.

Он вспомнил общее колхозное собрание. Не сразу тогда согласились принять его в колхоз. Некоторые поддерживали Кузина, говорили: «Какой из Бабаха работник? Разве так только, для счета принять?» А что теперь скажут колхозники? С досады Бабах ожег плетью коня. И собаки нет… Ой, как плохо. Не надо было заходить в избушку, не надо было думать о сыне… Нехорошо, когда много думаешь, а мало делаешь.

Вот и село. Неспешной рысцой бежит конь по улице. Кивком головы здоровается Бабах со встречными знакомыми, иногда перебросится словом. А проехав, обязательно подозрительно оглянется. Кажется ему, что все знают уже, как сплоховал он ночью. А знакомых много. Все село знает Бабаха. Опустив голову, он стал делать вид, что никого не замечает. Тогда люди сами начали окликать его:

— Эй, Бабах! Богатым стал? Не узнаешь? Дьякши ба!

— Дьякши… — бормочет Бабах, пряча глаза.

Около чайной стоят машины, подводы, но больше всего оседланных коней. Дверь то и дело открывается — покачиваясь, на крыльцо выходят люди с красными лицами, а вместе с ними на улицу вырываются шум голосов и смешанные запахи еды.

Бабах поравнялся с чайной, проехал ее и вдруг натянул поводья. Конь послушно остановился. С этого времени для Бабаха началось непонятное…

Сколько месяцев он жил вместе с Чмой на стоянке и всегда делал там так, как хотел, поступал так, как думал. А тут он совсем не думал заходить в чайную, но почему-то зашел. Оглушенный голосами и запахами, стоял некоторое время, ничего не соображая.

— Бабах! Сюда! Сто лет не видались.

Бабах подошел к столику и, не здороваясь со знакомыми, сел.

— Как живешь? Да подвигайся поближе. Что невеселый?

«Надо в контору идти, к Геннадию Васильевичу…» — думал Бабах, но вместо этого подошел к буфету, бросил на прилавок четвертную:

— Водки!

Увидав Бабаха с поллитровкой, за столом радостно закричали:

— Вот здорово! Мы всегда говорили — ты замечательный друг!

А час спустя в коридоре колхозной конторы раздался вскрик и нечленораздельный, похожий на рычание голос, потом что-то громко стукнуло, что-то со звоном упало. Ковалев оторвался от бумаг, прислушался, а зашедшие к председателю по всевозможным делам колхозники переглянулись. Недоумение рассеяла бухгалтер, заскочив в кабинет, она выпалила:

— Там Бабах… На ногах не стоит.

Геннадий Васильевич машинальным жестом отодвинул от себя бумаги и, бледнея, поднялся. Колхозники, глядя на дверь, настороженно притихли. Не успел Ковалев выйти из-за стола, как дверь от сокрушающего толчка так распахнулась, что свалила стоявшую в углу вешалку. Бухгалтер, испуганно пискнув, отскочила, как резиновый мяч.