Дороги в горах - [70]

Похорони меня в горах, где много черемухи, и навещай, когда она зацветет.

Очень люблю тебя.

Вот и все, дорогой!»

…Сутулясь, Валерий Сергеевич долго стоял около подслеповатого оконца. Он понимал, что Варины дни сочтены, но сердце, все его существо не могло примириться с этим.

Валерий Сергеевич не зашел, а скорее ворвался к главному врачу. Тот в очень осторожных выражениях объяснил, что дело движется к роковой развязке… Медицина приняла все меры. Она беспомощна…

Дела требовали немедленного возвращения в Шебавино. И он вернулся.

Валерий Сергеевич подолгу держал на коленях пятилетнюю дочь, пристально вглядывался в ее лицо, стараясь найти черты матери. Но их было очень немного. Носик Ленушки отдаленно напоминал Варенькин. Глаза… У Ленушки такие же быстрые, живые глаза, но серые, а не черные. Вот и все сходство.

Валерий Сергеевич допоздна засиживался в кабинете. Заказывал по телефону Верхнеобск и, ожидая, когда предоставят разговор, работал. Но дела, за которые он брался, не клеились. Валерий Сергеевич много курил, ходил как заведенный по кабинету. И лишь только раздавался звонок, — со всех ног бросался к телефону. Но часто оказывалось — звонили по служебным делам, или просто знакомые справлялись о самочувствии.

В один из таких вечеров к Валерию Сергеевичу зашла Татьяна Власьевна. Хотя неотразимо надвигающееся горе ослабило у Хвоева интерес ко всему окружающему, он сразу заметил, что главный врач сильно изменилась.

— Что с вами, Татьяна Власьевна? Вы не больны? — опросил Валерий Сергеевич.

— Да как вам сказать… Организм вполне здоров, а душа нет.

— Что так? — удивился Валерий Сергеевич. — Вижу, что-то неладно у вас. Рассказывайте, я слушаю.

— Как состояние Вареньки? — спросила Татьяна Власьевна.

— Вареньки? — Валерий Сергеевич задумчиво поник над столом. — Плохо с Варенькой…

— А что врачи говорят?

— Надежды нет.

Они долго сидели в скорбном молчании. Потом Татьяна Власьевна медленно встала.

— Извините, Валерий Сергеевич… Я зайду как-нибудь после.

— Да нет, что вы. Рассказывайте… Все идет своим чередом…

— Это правильно, Валерий Сергеевич, но я потом… Мне еще терпимо. А вам могу сказать — крепитесь. Больше добавить нечего. Не умею утешать.

Глава двенадцатая

Капризна горная природа. В марте все ярче и веселей светило солнце. Под жарким напором лучей снег отходил с горных вершин в лога, расщелины и овраги, прятался в чаще кустарника и густых зарослях подлеска. В лесу деревья еще глубоко увязали в сугробах, а на полянах стояли лужицы. Под водой, прозрачнее и чище любого хрусталя, пробивалась яркая зелень. На пригревах земля курилась духовитой испариной, а в воздухе не смолкал веселый перезвон синиц. Усиленно принялись за работу дятлы. Идешь лесом и слышишь:

«Тук, тук-тук, тук».

«Тинь-тинь-тинь», — звенит синица.

«Тук, тук-тук, тук», — настойчиво долбит уже другой дятел в другой стороне.

Казалось, весна полностью овладела природой. Пройдет неделя-две, и расцветут подснежники, а потом на лесных полянах загорят огоньки…

И вдруг высокую голубень неба затянули мрачно-серые облака. Барахтаясь, утонуло в них солнце, и все кругом поблекло, опечалилось. А лохматая, плотная пелена облаков, опускаясь все ниже и ниже, скрыла горы, навалилась тяжестью на зубчатый лес. По ущельям и распадкам заметался с лихим посвистом и воем пронзительный ветер, и закружились, замельтешили, похожие на белых бабочек, мокрые хлопья снега. Порой снег сменяла острая, как толченое стекло, крупа, потом опять сыпал снег, скрывая освобожденную солнцем землю, прозрачные лужицы и яркую зелень. К ночи ветер усиливался, становился яростней, и в горах поднималась такая завируха, что, как говорят старые люди, не приведи господь в нее попасть.

…Бабах, клонясь всем корпусом вперед, пробирается к пригону. Это нелегко. Ветер бьет так, что Бабах захлебывается им, как водой. Но Бабах не сдается. Упорно, шаг за шагом, он преодолевает небольшое расстояние от избушки до пригона. Около его ног крутится лобастая собака, вся белая, точно мукой обсыпанная.

Вот Бабах схватился за изгородь. Теперь легче. Еще несколько шагов, и он поднимает над головой фонарь. Слабый дрожащий свет падает на овец. Плотно прижавшись друг к другу, они лежат под ветхим навесом. Холодно им. Холодно, а чабанам беспокойно. Вон в совхозе кошары. С такими кошарами какая забота? Не так-то легко волкам забраться. А тут не зевай. Теперь такое время…

Бабах опустил фонарь, но от порыва ветра пламя вытянулось и погасло, будто выпорхнуло из пузатого стекла. И сразу все захлестнула темнота, такая плотная, что, казалось, ее можно взять руками. Бабах, бормоча ругательства, поправил за плечом ружье. Несколько секунд он пристально приглядывался ко всему, а потом, подталкиваемый ветром, легко зашагал к избушке. Около двери остановился. Здесь тише. Ветер бесновался по плоской земляной крыше, шуршал там сухим прошлогодним бурьяном. В маленькое оконце виднелся стол, а на нем пятилинейная лампа с привернутым фитилем.

— Пошел на место! Ишь, замерз… Ну! — крикнул Бабах на собаку, которая, нетерпеливо поскуливая, ждала, когда хозяин откроет дверь, чтобы заскочить в избу. — Пошел, говорю, к овцам!