Дороги в горах - [44]

Как-то Катя пошла за молоком. Около магазина толпились женщины, ожидая, когда кончится обеденный перерыв. Катя заняла очередь. Стояла, прислушивалась к разговорам. И о чем только не говорили! Сгорбленная старушка рассказывала, как она домашними средствами избавилась от ревматизма.

— Аню давно не видела? — спрашивала, очевидно, у подруги молодая женщина в модной шляпке. — Виктор бросил ее. Да, да… А ты не знала? Поехал в командировку и там познакомился… Какая-то лаборантка. А девчонка у Ани такая забавная…

Получив молоко, Катя заспешила домой. Шла, натыкаясь на встречных. Дома бросилась к почтовому ящику. В нем лежали газеты, но письма не было. Почему? Сколько дней, как он уехал? Пять… Нет, уже шесть. Это неспроста. Определенно. Там сразу набросятся. Приехал такой видный мужчина.

И кончилась спокойная, полная тихого блаженства и радужных ожиданий жизнь Кати. Теперь она не находила себе места. Мысли, одна нелепей другой, мучили ее.

Вечером, когда уснули ребята, Катя достала из комода альбом с фотографиями. Вот Катя на сцене. Она руководила хором, сама пела, мечтала об известности… Геннадий около коня, на котором разъезжал по колхозам… А вот они вместе около реки, фотографировались еще до женитьбы…

…Захлопнув альбом, Катя взялась за письмо Геннадию. Писала много, все от души. А когда закончила, прочитала — порвала письмо в мелкие клочья.

Через два дня Катя получила от мужа весть. На маленьком листочке Геннадий Васильевич наспех сообщал, что временно работает заведующим фермой. Поэтому с переездом придется повременить…

«Повременить», — думала Катя, вся холодея. Кажется, предчувствие не обмануло ее. Катя, уронив на стол голову, заплакала.

Глава девятая

— Мама, я вот тут принесла плюшек и коржиков. Сама пекла, не знаю, как получились.

Клава сидела на краешке белого табурета, растерянно искала места для внушительного свертка. В большой комнате было, как в лесу после первой пороши, тихо, светло и строго. В этой непривычной обстановке мать казалась совсем иной, чем дома, чужой, далекой.

— В тумбочку положи, — сказала Марфа Сидоровна. — Зина-то заходит?

— Бывает.

— Как они живут?

— Ничего живут…

Марфа Сидоровна высвободила из-под простыни большие костлявые руки с густыми веточками темных вздувшихся вен.

— Ну, а с работой как?

— Работаю… Делаю, что заставят.

Клаву тянуло открыться матери, сказать, что работа ей уже опротивела. Надоело с утра до вечера переписывать непонятные цифры, линовать бумагу, а другого интересного, Прокопий Поликарпович почему-то не поручает. Не доверяет, что ли? Но Клава ничего не сказала. Мать и так осунулась, морщин заметно прибавилось. Зачем лишнее беспокойство?

— Мама, тебе полегчало?

— Искололи всю… Будто лучше немного. Как там на ферме? Не слыхала?

— Нет… Собираюсь все сходить, да некогда.

По тому, как мать отвела в сторону глаза, стало понятно, что она недовольна. «Сходить надо. Сегодня же схожу», — мысленно решила Клава и вдруг, нарушая строгую тишину, радостно вскрикнула:

— Да, совсем забыла! Эркелей недавно встретила. Смеется, как всегда… Серьги новые, большущие. Она теперь тут, на старом дворе. Приглашала на Ласточку полюбоваться.

— Я наказывала Чинчей, чтобы Ласточку пригнали… Слабая… Отелится скоро. Ну, еще что наговорила Эркелей? — Марфа Сидоровна, морщась от боли, повернулась на бок, подвинулась ближе к дочери.

— Еще?.. Еще, говорит, у них новый заведующий. Практику на председателя проходит. Черный, говорит, с бородкой, Эркелей, конечно, в него влюбилась. Знаешь ведь, какая она. В каждого нового человека влюбляется.

— Смешная девчонка. — Марфа Сидоровна улыбнулась, оживилась. — В руках ее надо держать.

Разговор пошел непринужденней.

Клава провела у матери около часа. Выйдя из больницы, она нерешительно остановилась. Что делать? Сидеть остаток выходного дома — скучно. Не лучше ли теперь же сходить на скотный двор? Посмотреть на дела, поболтать с Эркелей. Она обязательно насмешит.

…Скотный двор был закрыт решетчатыми воротами. Коровы, толкаясь, ели разбросанную кучами солому. Клава остановилась, отыскивая Ласточку. Но ее не было. Девушка открыла ворота и прошла под навес. Ласточка одиноко стояла в углу, опустив голову, будто о чем-то сосредоточенно думала.

— Ласточка!

Корова посмотрела на Клаву и замычала.

— Узнала… — обрадовалась девушка. — Ты что же не ешь? Матерью скоро станешь, дуреха. — Клава почесала Ласточку за ухом. Заметив остро выпиравшие из-под кожи ребра, сокрушенно покачала головой: — Ну и худущая ты. Плохая из тебя мать будет.

— Клава!

Девушка обернулась. К ней в радостном возбуждении бежала Эркелей. Обняла, поцеловала в одну щеку, потом, отпрянув, посмотрела на подругу сияющими глазами и чмокнула во вторую.

— Пришла! Вот хорошо!

Клава, улыбаясь, смотрела на Эркелей и думала: «Какая она все-таки хорошая, и настоящая красавица».

— Пойдем! Пойдем! — Эркелей схватила Клаву за руку. — Пойдем, покажу тебе своих телят.

— Каких телят? — удивилась Клава. — Ты разве уж не доярка?

— Нет… Я телятница. Наш новый заведующий, — Эркелей вздохнула, заводя под лоб черные озорные глаза, — наш новый заведующий Геннадий Васильевич сказал, что я очень люблю телят. А я правда их люблю, только не замечала… Пойдем! Восемь телят… Скоро еще будут.