Дороги в горах - [43]

— Спасибо. Я с удовольствием, — сказал Геннадий Васильевич, радуясь, что представляется удобный случай обстоятельно поговорить о Бабахе. Да и помыться не мешало.

Баня действительно оказалась тесной, закопченной, но жаркой. Григорий Степанович плескал на камни квас. Камни ядовито шипели, испуская клубы жаркого духовитого пара. Кузин, крякая от удовольствия, немилосердно хлестал себя веником по бокам, спине и плечам. А Ковалев сидел на корточках у порога и жадно глотал в приоткрытую дверь струю свежего воздуха.

— Ну и парщик из тебя!.. — смеялся с полка невидимый в пару Кузин. — Наш Васятка и то выносливей.

— Отвык. Давно в деревне не живу, — виновато оправдывался Геннадий Васильевич.

— А я вот еще поддам…

Когда, красные, утомленные, они пришли в дом, на столе уже весело посапывал самовар.

— Папа, а почему меня не взяли? — Черноглазый, скуластый мальчонка бросился со всех ног к Григорию Степановичу, схватил за рукав.

— Да тебя же не было, сынок, — Кузин сбросил накинутый на плечи полушубок и повалился на кровать, а Геннадию Васильевичу показал на диван. — Пойдешь с матерью. На первый пар тебе рано.

— Не рано! Не рано! — затопал ногами мальчишка.

— Как же не рано? Сколько тебе лет?

Мальчик на секунду задумался и поднял вверх четыре пальца.

— Вот сколько. Не пойду с бабами.

— У меня тоже такой… Что-то опоздали вы с ним?

— Пойди, Вася, узнай, собрала ли мама на стол. — Проводив его взглядом, Григорий Степанович приглушенным голосом сообщил: — Приемный… Мать лесиной придавило, а он остался сиротой. Двух лет не было.

— Вот как! — удивился Геннадий Васильевич.

Вернулся Вася.

— Все готово. Мама говорит — пусть садятся.

За столом Григорий Степанович сказал что-то жене по-алтайски. Полная седая женщина недоверчиво покосилась на Ковалева.

— Давай! Давай! — потребовал Кузин. — Суббота… Баня…

Жена неохотно достала из настенного шкафчика пол-литра спирта.

— Пьешь? — спросил Григорий Степанович.

— В партизанах был, значит, пью. Немного, конечно…

— А много и не дам.

Кузин выпил полстакана неразведенного спирта и, быстро захмелев, стал непохожим на самого себя. Он как-то обмяк, распустился и говорил без умолку.

— Тохто! Перестань! — одергивала его жена и виновато пояснила Ковалеву: — Ему нельзя пить. Сразу раскиснет. Противно глядеть. А вы… Геннадий Васильевич, не стесняйтесь. Ешьте досыта. Вот сало. Давайте еще чаю налью… Перестань, говорю, болтать!

— Что ты, Анисья, меня одергиваешь? — вскинулся Григорий Степанович. — Что я болтаю? Меня все колхозники уважают, а она, старая карга, кричит. Хм!.. Да без меня колхозники пропали бы, как цыплята-поздныши. Девятнадцать председателей было. Все растащили, пропили. Колхозники должны на меня молиться.

Геннадию Васильевичу хотелось скорее встать из-за стола и уйти. Но делать это было неудобно, и он попросил еще чаю.

— Ты ешь, как дома. — Кузин поднял отяжелевшую голову. — Значит, не понравилось на стоянках? Где же понравится. Ты зоотехник, а мы с церковноприходским образованием.

— Ни вы, ни я в этом не виноваты, — Ковалев опустил в стакан сахар. — Я о другом хотел… Об отношении к людям.

— Люди на меня не обидятся, — перебил Кузин. — За тружеников душу отдам. А лодыри… Лодырям я, конечно, не по вкусу. Спуску не даю!

— Вот, Григорий Степанович, оступится иногда человек, наказание понесет, вину осознает, а доверия к нему нет. Так и ходит годами запятнанный, косятся на него. А бывает, люди хуже в десять раз, в него же первые тычут пальцами. Ведь тяжело такому человеку, очень тяжело. Сила нашего строя в доверии к людям, а мы не всегда проявляем это доверие.

— Подожди! Подожди! Как ты сказал? — По лицу. Кузина было видно, что он усиленно думает. — Сила… в доверии к людям. Это правильно. Хорошо сказал. Только кого ты имеешь в виду?

— Я о Бабахе…

— О Бабахе! — Кузин расхохотался и махнул рукой. — Пропащий человек. Толку не будет. Ты его раз увидел, а мне он все глаза промозолил. Я думал — о ком добром ты…

Геннадия Васильевича оставили ночевать. От беспокойных мыслей он долго ворочался на диване. В окна смотрел с горы шар луны. Ее бледные лучи, с трудом пробивая густую листву расставленных на подоконниках цветов, кропили пол светлыми пятнами. Кузин храпел так, что в груди у него булькало. Геннадий Васильевич прислушивался к этому храпу, им овладевали противоречивые мысли. Кузин благодетелем себя в колхозе чувствует, но… Мальчишку усыновил и, кажется, любит его. А о Бабахе и говорить не стал. Странно…

* * *

Проводив мужа, Катя Ковалева несколько дней по-настоящему блаженствовала. Отпала необходимость подыматься затемно, чтобы приготовить мужу завтрак. Теперь она нежилась в постели до десяти-одиннадцати часов. Приоткрыв заспанные глаза, смотрела, как занимается за окнами мутное зимнее утро, как, прильнув к ней, сладко посапывает дочурка, мягкая, теплая, бесконечно дорогая, и опять засыпала.

— Мама, кушать, — тянул из своей кроватки неугомонный Володька.

— Возьми, сынок, сушку в буфете. Стульчик подставь…

Слышалось хлопанье дверей. Соседи уходили на работу, в магазины, на рынки, а Катя, находясь во власти сладкой дремоты, думала о том, что ей спешить некуда. Она может лежать столько, сколько ей хочется. Еще она думала о том, что живет в городе последние дни. Катя ясно не представляла, как будет там, в деревне, но во всяком случае лучше, чем здесь. Ведь жена председателя колхоза… Все станут ее уважать… А здесь, прожив несколько лет, она осталась неприметной. Ее никто не знает, и она никого не знает.