Дороги в горах - [41]

— Григорь Степаныч — хороший человек. Правильно руководит.

Спускаясь крутой тропой в урочище Тюргун, они встретили Сенюша.

— Дьякши ба, Сенюш!

Старик, узнав провожатого Ковалева, приветливо заулыбался, остановил коня.

— Дьякши! Дьякши! Хорошо!

Они поговорили по-алтайски, затем провожатый обратился к Ковалеву:

— Это наш сарлычник. Однако больше двадцати лет сарлыков пасет. Приглашает чай пить. Тут недалеко…

Сенюш утвердительно закивал головой в круглой меховой шапке.

— Совсем близко — вот там, за скалой.

Усталость вызывала у Ковалева желание скорее добраться до усадьбы. Но Сенюш, принимая обязанности проводника, уже повернул коня. В длинной нагольной шубе, туго перетянутой опояской, старик плотно, как впаянный, сидел в седле, чуть покачиваясь в такт ходу лошади.

За молодым ельником показались пасущиеся вразброд сарлыки. Они вскинули лохматые заиндевелые головы, с диковатой опаской косясь на всадников.

— Ух, какие!.. — удивился Геннадий Васильевич. — Не доите?

— Как его будешь доить? Совсем дикий, — сказал провожатый.

— Вообще-то их доят. Молоко жирное…

Прислушиваясь к разговору, Сенюш оглядывался через плечо. Его сухие обветренные губы растягивались в иронической улыбке. Смешной этот приезжий! Сарлычек доить? Когда их доили?

Ветхий, зияющий черными щелями аил стоял на круглой поляне. С ветреной стороны его надежно прикрывала скалистая гора.

— Так все двадцать лет и живете в аиле? — спросил Ковалев, неловко спешиваясь и высвобождая из стремени носок пима.

— Нет, зачем в нем? — старик рассмеялся. — Я, как бай, живу. У меня пять аилов. Вот тут… Там… и там есть, — Сенюш указал рукавицей в низкое, седое, осыпающееся мелкими снежинками небо. — У самых белков аил… Тот совсем плохой, однако от непогоды спасает.

— Избу надо. Что за житье в аиле!

— Пять изб одному человеку как построишь? — ответил вопросом старик, услужливо распахивая косую дверь. — Заходите. Огонь не потух, однако.

За чаем разговор стал совсем непринужденным. Сенюш вспомнил старое время, когда он воевал в партизанском отряде.

— Кабарга, однако, не знала троп, по которым Сенюш водил партизан. Григорь Степаныч тоже воевал вместе… Ему и двадцати тогда не было. Я тоже еще молодой был. Силы много, и глаз далеко видел. А теперь кругом туман. Плохо, когда старость приходит… — Сенюш грустно задумался, отхлебнул из чашки жирного горячего чая. — Григорь Степаныч правильный человек, очень правильный… Только зачем он много сеять не хочет? Вот тут совсем близко много сеют, а он не хочет.

— А что сеять? — Ковалев, как и алтаец, сидел, поджав под себя ноги, но с непривычки ноги ломило, и они все время разъезжались. Легкий ветерок, проникая в щели, развевал по аилу дым, который лез в нос, ядовито щипал глаза.

— Как — что сеять? — вскинулся старик. — Все надо сеять. Пшеничку, рожь… Все надо…

— Пшеница-то, кажется, здесь не вызревает?

— Зачем не вызревает? Мой сын Андрей МТС работает. Он говорит, есть такая пшеница — скоро поспевает. Каменная мука есть, навоза много…

— Это верно, скороспелые сорта пшеницы выведены, только пойдут ли они здесь? Ведь никто не проверял. — Ковалев озабоченно взглянул на часы и сказал проводнику: — Нам пора. Поздно приедем. Ведь сегодня, кажется, суббота?

— Суббота, — подтвердил Сенюш. — Баня будет. Я тоже потом поеду…

Покачиваясь в седле, Геннадий Васильевич думал о Сенюше. Старик, вероятно, прав. Больше сеять — кормовая база окрепнет, увеличатся надои молока, настриг шерсти прибавится. Почему не понимает этого Григорий Степанович?

Кузин, как и первый раз, принял Геннадия Васильевича холодновато, с заметным недоверием. Быстро окинув его с ног до головы испытующим взглядом, спросил:

— Ну как? Не понравилось?

Ковалев от такого прямого вопроса растерялся, передвинулся на диване, запустил в бороду пальцы.

— Откровенно говоря, да… Не понравилось.

Кузин шевельнул седыми бровями, достал из кармана старый засаленный кисет и начал неторопливо мастерить самокрутку. Потом пододвинул кисет и бумагу на угол стола, поближе к Геннадию Васильевичу. Тот, чтобы поддержать компанию, тоже закурил махорки. Выпустив густую струю бурого дыма, Григорий Степанович поднял на Ковалева усталые глаза:

— Сын у меня инженером на большом заводе. Когда в школе учился, принес книжку про какого-то витязя. Вслух нам с матерью читал. Запомнились мне такие слова:, «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».

— Знаю такие слова, — сказал Геннадий Васильевич, чувствуя, как им овладевает обида.

— Еще лучше, если знаешь. — Кузин так налег грудью на стол, что он скрипнул. — Со стороны оно, конечно, видней. Только трудности со стороны не приметишь. Надо самому в дело впрячься. — Кузин побарабанил пальцами по столу. — Я вот когда принял колхоз — люди на трудодень несчастные копейки да граммы получали. Чего там говорить, одной охотой перебивались. Ну, огороды — тоже подспорье. Только у нас много на огороде не вырастишь: камень. А в прошлом году трудодень обошелся в четыре рубля и полкило хлеба. В этом — шесть рублей, пожалуй, перетянет…

— Это хорошо, Григорий Степанович. Я понимаю, напрасно ты думаешь, что я не понимаю… Колхозники уважают тебя неспроста. Но ведь животноводство у вас — основа всего хозяйства. Его надо как-то организовать, тогда доходы еще выше поднимутся.