Дороги в горах - [39]

— Не так, Карлагаш. У тебя руки, как отсохлые. — Марфа Сидоровна сама взобралась на крышу.

Над долиной, цепляясь за острые выступы скал, плыли мрачные лохматые облака. Они крошились снежной крупой, которая колко била в лицо, а порывы жгучего ветра толкали то в бок, то в спину.

Работая, Марфа Сидоровна пожалела о том, что не надела утром полушубка. Фуфайку ветер насквозь пронизывает, так недолго и застудиться.

Когда Марфа Сидоровна слезла с крыши, губы у нее посинели, и она с трудом выговаривала слова.

Дома она сразу забралась на большую русскую печь. Протопленная еще утром, печь хорошо сохранила тепло, а на середине была горячей, но Марфа Сидоровна никак не могла отогреться. Тело все время передергивала знобкая дрожь. Прикрывшись старой фуфайкой, Марфа Сидоровна беспокойно думала о завтрашнем дне. С утра надо удостовериться, нарядил ли Кузин людей за кормом. Может случиться — пригонишь коров, а они будут стоять голодными. Все-таки пятьдесят голов — маловато… Но двор такой, что больше не втиснешь, да и с кормами действительно плохо. Можно было заготовить, да не постарались летом.

— Мама, иди ужинать, — позвала Клава.

Марфа Сидоровна не знала, хочется ей есть или нет. Пожалуй, можно бы и поесть, но жаль расставаться с ласковым теплом печи.

— Ужинай, дочка, я потом… Отогреюсь как следует, — сказала она, смежая веки. Где-то совсем рядом монотонно скрипел сверчок, нагоняя дремоту. Ветер, успокаиваясь, беззлобно подвывал в трубе. Марфа Сидоровна заснула, а когда проснулась, ощутила боль в пояснице. Похоже было, что ее кольнули десятки иголок. Никак нельзя было досыта вдохнуть воздуха. Она попробовала повернуться и охнула. «Да что же это такое? Как я поеду за коровами? Да мне и на лошадь не сесть… Вот беда-то…»

Она долго лежала с открытыми глазами, стараясь унять тревожный трепет всего тела, привести в порядок взбудораженные мысли. Потом разбудила дочь:

— Разбери постель да помоги мне слезть.

— Мама! Что с тобой? — сонная Клава беспомощно суетилась по комнате.

— Занемогла.

— Ой, мама!

«Останется на полдороге. Пропадет. Глупая еще…» — Марфа Сидоровна почувствовала, что веки у нее стали горячими, а горло будто сильная рука сдавила. С усилием она поборола волнение и спокойно сказала:

— Пройдет. Отлежусь. Ой, осторожней!.. Подставь к печи скамейку.

Остаток ночи Клава провела без сна, а когда неторопливое декабрьское утро выгнало из дома темноту, дочь собралась за врачом.

— Зайди сначала к Григорию Степановичу. Как бы он не забыл за кормом подводы отправить. Скажи, что на ферму не могу поехать. Пусть кого-нибудь пошлет. Ох, не сумеют они отобрать… Пригонят, какие попадутся под руку.

— Хорошо, мама, все скажу. А ты не беспокойся. Сделают. Я сейчас.

Марфа Сидоровна смотрела в потолок. На одной из досок виднелся черный сучок. Вспомнила, что заметила его, когда после вселения сюда делала первую уборку в доме. В распахнутые окна смотрел тогда веселый май. Май… Не зря старые алтайцы называют его месяцем кукушки… Она мыла потолок, а Клава ползала около стола. Василий стучал топором во дворе. Давно это было и, кажется, совсем недавно. Вроде не жила, а жизнь кончается… Неужели кончается? Как же так?..

Она обрадовалась, когда под окнами послышались голоса и шаги; Вошла Клава, а с ней — врач Тоня Ермешева. Она была своя, сельская. Марфа Сидоровна знала ее с пеленок и не раз ругала за поломанные в палисаднике георгины. Теперь — врач! А Клава вот без пристанища…

— Здравствуйте, Марфа Сидоровна! Что это вы надумали болеть?

Врач внимательно осмотрела больную, прослушала легкие, сердце, измерила температуру.

— Страшного ничего нет, но придется полежать. Выпишу порошки и натирания, а потом посмотрим… Возможно, в больницу положим.

Марфа Сидоровна тяжело вздохнула.

— Вы не беспокойтесь, все будет хорошо. Обязательно поставим вас на ноги.

— Когда же это будет? Не скоро?

— Не быстро. Болезнь запущена.

Присев к столу, Тоня попросила чернила и ручку, чтобы написать рецепт. Она старалась держаться солидно, соответственно своей профессии. Составляя рецепт, глубокомысленно задумалась, нахмурила тонкие черные брови, отчего на переносье смешно набежали легкие морщинки. Марфа Сидоровна устало улыбнулась. Тоня напоминала ей ребенка, который силится изобразить взрослого.

Проводив Тоню, Клава стала собираться.

— Я, мама, в аптеку и на работу забегу. Попрошу Прокопия Поликарповича, он отпустит.

— Ну, иди! И так опоздала. — Марфа Сидоровна глубоко вздохнула и устало прикрыла ладонью глаза.

Пролежав в тишине несколько часов, Марфа Сидоровна почувствовала тягостное одиночество. Болезнь, точно волна Катуни, выбросила ее на берег. Она лежит, а рядом бурливо течет жизнь. И Марфа Сидоровна может только думать об этой жизни, а это еще больше обостряет чувство собственного бессилия. Ей казалось, что до обеда, когда придет Клава, она ни за что не выдержит. Хотя бы кто-нибудь проведал.

И желание Марфы Сидоровны сбылось. Пришел Кузин. Черный поношенный полушубок на нем, как-всегда, распахнут, а руки засунуты в косые карманы у груди.

Он окинул исподлобья Марфу Сидоровну тяжелым взглядом, ничего не говоря, взял стул, сел около кровати.