Дороги в горах - [31]

— Не то досадно, дочка… Больше десяти лет я заведовала фермой, а добрым словом помянуть не за что. Многое силилась сделать, да не смогла. Вот это хуже всего… Получается, вроде впустую жизнь прожила.

— Как же впустую, мама? Столько работала…

— Работа работе рознь. Давай на покой. Поясницу что-то опять подламывает. К дождю, должно. — Поднимаясь, Марфа Сидоровна охнула и, не распрямляя согнутой спины, прошла в горницу.

Клава поспешно разобрала постель, помогла матери укрыться и остановилась посреди комнаты.

— Мама, тебе свет не мешает?

— Нет.

— Я почитаю.

Клава разделась и, взяв из стопки книг на столе томик Тургенева, поспешно нырнула под одеяло. Постель оказалась прохладной, и она, натянув до подбородка одеяло, дождалась, когда по телу разольется ласковое тепло. Затем раскрыла книгу.

Клава любила Тургенева, большой отрывок из «Дыма» читала со сцены, но сегодня страницы книги дышали чем-то далеким-далеким. Даже трагедия Ирины на этот раз не тронула ее. Пробегая глазами строки, она думала о своем. «В контору пойду. Игорь будет доволен. Ведь он не хотел, чтобы я на ферме работала».

…От стука упавшей на пол книги Клава очнулась. Что такое? Почему так темно? И только когда услышала торопливое тиканье ходиков и ровное дыхание матери, поняла, что спала, а за это время погас электрический свет. Значит, уже за полночь. Опять поплыли мысли. Клава думала, а за стеной слышался робкий шорох. Казалось, кто-то осторожно ощупывал дом, шарил по окнам: «Ветер, что ли? — Клава повернулась на другой бок. — А может, дождь? Неужели?.. Днем такая погода стояла». Она открыла окно. В лицо пахнуло теплым настоем сырой земли, прелью трав и еще чем-то приятным, древним. Мелкий неторопливый дождь шуршал в палисаднике, булькала редкая капель.

Облокотись на подоконник, Клава думала о том, что лето невозвратно ушло. Теперь настанет пора невылазной слякоти, а потом ударят морозы, выпадет снег… Что станет с ней? Как плохо — нельзя заглянуть в будущее. Возможно, она всю свою жизнь будет сидеть в конторе. А возможно… Кто знает, что может случиться…

Клава посмотрела вдаль. Где-то там, за невидимыми сейчас горами, раскинулся Верхнеобск. Там тоже, наверное, дождь…

Глава четвертая

Великая Отечественная война застала Геннадия Васильевича Ковалева на третьем курсе сельскохозяйственного института. Слушая лаконичные сводки Совинформбюро об ожесточенных боях и отходе наших войск, он чувствовал, что не может больше сидеть за книгами.

И он одним из первых в институте ушел добровольцем на фронт. Он смотрел на события трезво, понимал: может случиться так, что он сделает очень мало или вообще ничего не сделает, но ему хотелось быть там, бороться вместе со всеми.

Еще в эшелоне он впервые познал, как жутко бывает, когда увидишь рядом с собой смерть, почувствуешь ее холодное дыхание.

…Ковалев лежал под откосом насыпи, а в глубоком чистом небе коршунами кружились «юнкерсы». Вой, страшный, ни с чем не сравнимый… Он буравом ввертывался в затылок, от него внутри то цепенело, то неудержимо начинало дрожать… Ковалев всеми силами прижался к теплой родной земле, а она дрогнула, всколыхнулась…

В этот день, стоя над телами товарищей, Ковалев сделал для себя открытие. Оказывается, смерть человека на войне, если она принята честно, никогда не бывает никчемной. Пусть вот эти погибшие люди ничего не успели сделать для победы, но, погибая, они накалили ненавистью тех, кто остался в живых, кому предстояло встретиться с врагом лицом к лицу.

Впоследствии, попав в окружение, скитаясь по оккупированным деревням и селам, он видел тысячи смертей, и оттого ненависть к врагу еще больше распалялась, вытесняя в нем все остальное, превращаясь в ярость. Ему порой казалось, что он — это уж не он, что никогда не было мирной жизни, светлых институтских аудиторий, беззаботного смеха…

Пробираясь в леса Белоруссии, Ковалев по пути вынужден был заходить на хутора и в деревни. Местные жители кормили его, чем могли, предостерегали от опасностей. Однажды в надежде утолить мучительный голод он подошел к небольшой деревушке. Из кустов около реки были хорошо видны бревенчатые избы. В позолоте закатного солнца они казались особенно приветливыми. Улица была пустынной.

— Зорька… Зорька… — слышался где-то певучий женский голос, от которого у Ковалева больно сжалось сердце, а перед глазами встала окруженная горами родная деревня.

Все дышало тишиной и беспечным спокойствием, но Ковалев знал, как обманчиво это теперь. И, затаясь в кустах, он терпеливо ждал, когда какая-нибудь хозяйка пойдет к реке за водой. Так прошел час, второй…

Уже впотьмах Ковалев зашел в крайнюю хату. В переднем углу под висячей лампой сидел благообразный старик с седенькой бородкой. Держа на растопыренных пальцах блюдце, он звучно втягивал в себя чай, после каждого глотка блаженно закрывая маленькие глазки. Лоб старика и покрытая зеленоватым пушком лысина блестели испариной. Когда Ковалев призраком появился у порога открытых дверей, хозяин вздрогнул, из блюдца плеснулся на цветастую скатерть чай.

— Кто такой? — Старик проворно вскочил, оглянулся на кровать, над которой висела на гвозде винтовка.