Дороги в горах - [23]

— Зачем так сказал, председатель? А если что случится — чья беда? Разве мое сердце не должно болеть о колхозных делах? Ты сам об этом говоришь на собраниях.

Кузин поскреб рыхлую щетинистую щеку, с досадливым удивлением покосился на старика. Вот пристал, не отвяжешься. Ему лучше стараешься сделать, а он виноватого ищет.

— Человек за тебя остался надежный. Все хорошо будет. Утром отправляйся, — улыбкой председатель постарался скрыть нотки раздражения в голосе. — Счастливо.

Старик пожал руку председателя и ушел с чувством обиды в душе. С этим чувством и отправился утром к сыну.

В автобусе Сенюш увлекся созерцанием родных, известных с далекого детства мест. Каждый лог, ручеек, дерево наводили на волнующее воспоминание. «На этом склоне стоял березник, — думал он, — густой березник. А вот там, под горой, увидел в первый раз Келемчи». Сенюш, стараясь отчетливей представить прошлое, прикрыл глаза, потом открыл и их и незаметно взглянул на сидевшую напротив девушку. Она чем-то напоминала утреннюю росу, озаренную первыми лучами солнца. Вот и Келемчи была такой. И если бы тогда сказали, что у нее одрябнут щеки, выпадут зубы, а черные густые волосы станут похожи на истертую мочалку, — они долго бы смеялись над таким человеком. Тогда им казалось, что дряхлая старость не пристанет к ним, они всегда будут красивыми и сильными. А она пришла так, как приходит после лета зима, и хотя он, Сенюш, бодрится, но прежнего не воротишь.

Старик опять взглянул на девушку, вспомнил Клаву, и в нем проснулась и заговорила затаенная думка — увидеть Клаву в своем доме. Счастье сына, красота и теплое сердце невестки разве не согрели бы старой жизни его и Келемчи? Только, кажется, не бывать этому: Колька, кроме тракторов, знать ничего не хочет.

За перевалом открылась просторная долина с пологими, уходящими в синеватую даль холмами. Старик смотрел в окно и не верил себе. Почему здесь все иначе, чем было даже тогда, когда он ездил в Верхнеобск на большое собрание животноводов? Откуда пшеница взялась? Зыбко колышется, ходит золотыми волнами… Глазом не окинешь. Сроду ее тут не было. А вон идет крылатая машина, которую называют комбайном. Еще две… Ячмень косят, хороший вырос, однако, много доброго толкана[7] будет. А дальше, у реки, дома появились. Их тоже не было. Старику захотелось расспросить обо всем кого-нибудь из спутников, но никто из них не обращал внимания на Сенюша. Пассажиры со сдержанными улыбками слушали женщину с морщинистым лицом и бойкими, живыми глазами.

— Теперь темный человек в два счета впросак попадет. В третьем годе построили у нас электростанцию. Вечером пустили свет, я пришла в конторе убирать. Мою пол, а председатель говорит: «Пошел, Марковна, ты управишься — потуши свет». Прибралась я и давай свет тушить. Дула, дула на лампочку — не гаснет. А уйти боюсь, как бы пожар не случился. Так и сидела всю ночь в конторе.

В автобусе захохотали.

«Глупая баба, — сердито подумал Сенюш, отворачиваясь к окну. — Кто же на лампочку дует? Надо было просто нажать на пуговицу, она выключателем называется».

…Пять дней прожил Сенюш у сына. Андрей водил отца в мастерскую, и старик, как завороженный, смотрел на работу токарных, сверлильных и шлифовального станков, долго вертел в руках «нож», который, как осину, резал холодное железо. В большом амбаре они посмотрели «каменную муку», от которой много ячменя и пшеницы родится. Сенюш мял ее на ладони, нюхал и даже хотел лизнуть, но сын не разрешил.

В машине с деревянной будкой, на которой написано «Техническая помощь», они ездили по полям. На току Сенюш заинтересовался зернопультом. Казалось, сам злой Эрлик[8] дул в железную трубу, далеко разбрасывая зерна. Потом они налаживали самоходный комбайн. Собственно, налаживал Андрей с комбайнером, а Сенюш стоял в стороне. Его маленькие глаза, лицо цвета закопченной бронзы и вся осанка выражали высшую степень гордости за сына. Когда завели мотор и комбайн тронулся, отец и сын долго смотрели ему вслед. Сенюш сказал:

— Андрей, помнишь, как пришла к нам первая машина? Однако ты маленький был, не помнишь, ага…

— Нет, отец, помню. Хорошо помню. Со страха я забился в аил. А когда машина остановилась, вышел, но близко не подходил. Да и все боялись, издали разглядывали. Шофер был в очках, говорили, что у него стеклянные глаза.

Отец и сын рассмеялись.

— Кажется, я совсем состарился. Голова как прогорелый казан[9] стала.

— Почему так говоришь, отец?

— Как же… За что я, дурной, осерчал на Григорь Степаныча, когда он гнал к тебе? Большое спасибо ему надо сказать. И я скажу. Завтра скажу, ага…

Сын улыбнулся:

— Что спешишь, отец? Так долго не был…

Старик вернулся в тайгу, и она показалась ему совсем иной, чем была раньше. Дремотная жизнь уже не радовала. В ушах стоял шум машин, а перед глазами колыхались нивы, шуршало зерно. Сенюш и раньше знал об этой большой жизни, но тогда ему казалось, что она где-то очень далеко, а она, оказывается, пришла совсем близко. А почему она сюда не идет? Андрей говорил, что есть пшеница, которая быстрей ячменя вырастает. Надо ее сеять. Пусть в нашей земле много камня и песка, пахать ее трудно. Но ведь есть трактора, есть «каменная мука». Теперь у человека все есть, и все он может. Он может привести большую жизнь на горы, к самым облакам.