Дорогая, я дома - [43]

– Так и есть, – снова улыбнулся доктор. – Именно переходник – от одного человека к другому. Во времена Адама и Евы люди были проще, им этого было не надо. Теперь они слишком сложные и их слишком много – как пазл, в котором миллион фрагментов и ни один друг к другу не подходит. Чтобы соединить их, нужен адаптер. Ладно, что уж, давайте ваши фотографии.

Фельдерман положил на стол рядом с пепельницей конверт, доктор Блашке, не вынимая изо рта сигареты, открыл его – внутри было несколько женских снимков.

– Хорошо, сделаю, – коротко сказал Блашке, и фотографии снова упали на стол. – Мне надо еще немножко подкрутить наш «Темпельхоф», а вы расскажите пока, что еще хотели узнать.

– Видите ли, – начал Фельдерман, склоняясь над монитором, заполненным какими-то текстурами и шаблонами, словно проволочными каркасами, – наш правящий бургомистр. Он тоже здесь бывает. Так не могли бы вы…

* * *

На вагонку с дырками от сучков было приделано большое пыльное зеркало – и Фельдерман стоял перед ним совершенно голый. Он был в одной из кабинок ангара доктора Блашке, а за его спиной стояло то, что доктор называл адаптером. Когда Фельдерман в первый раз увидел эту машину – его чуть не стошнило от отвращения, и, уж конечно, никакой речи не могло быть о том, чтобы в нее забираться.

Кресло-ванна, в которой нужно было полулежать и которая, по замыслу, повторяла форму человеческого тела, была почему-то выточена из деревянной колоды – потемневшая, в трещинах древесина смотрелась как половина какой-то сложноизогнутой человеческой кишки, будила темный викторианский страх. Железные части были привинчены к дереву грубыми металлическими болтами – по сторонам машины помещались полые цилиндры с черными резиновыми перчатками на концах – туда нужно было продевать руки. Для ног были цилиндры внизу деревянной колоды – от них к медицински белым ящикам у стены шли полупрозрачные трубки, в которых стояла вязкая желтая жидкость. Там, где сиденье повторяло форму человеческого зада, лежал еще один, самый маленький цилиндр – около двадцати сантиметров в длину и пяти в диаметре – он был из желтой полупрозрачной пластмассы, трубки и провода были приделаны к нему какими-то уже совсем непристойными зажимами. На стуле рядом с машиной лежали соединенные разноцветными кабелями листы фольги, покрытой неровными разводами, похожими на смоляную накипь. Когда Фельдерман осторожно спросил доктора, нельзя ли помыть эти листы, тот сразу ответил «нет».

– И не кривитесь вы так, – добавлял доктор, указывая на маленький цилиндр. – У женской модификации адаптера в этом месте стоит штука, похожая на дрель. И ничего – пока никто не возражал.

Фельдерман стоял перед зеркалом, дрожал от холода и отвращения и знал, что за стенками пара десятков точно таких же людей делает то же самое. В эти секунды ему всегда казалось, что доктор Блашке никакой не изобретатель, а тонкий садист, издевающийся над доверчивыми жертвами. В зеркале он видел жирные складки, волосатые пористые поверхности, фурункулы, кривые ноги – свое ненавистное тело. Но в зеркало все же приходилось смотреть – а еще на схему, повешенную рядом с ним. К иголкам, воткнутым под кожу висков, справа и слева, следовало подключить красный и синий провода, черный – к затылку, желтый обычный – к сгибу локтя правой руки, желтый полосатый – к левой, голубой – к разъему под левым соском, зеленый – под правым. Грудная клетка оборачивалась фольгой, фиксировалась зажимами, потом обматывались икры, ступни, бицепсы. Под горами фольги оказывались связанные с белым ящиком совсем тонкими проводками очки, похожие на нырятельные – их Борис надел на лоб, еще раз посмотрел на обмотанное фольгой страшилище в зеркале, сделал шаг назад и опустился на сиденье. Ноги проталкивались трудно – цилиндры были узковаты, фольгу на ногах надо было постараться не рвать. Наконец справившись, Борис посмотрел в высокий потолок ангара, в жестяной конус с лампочкой, висящий над его клетушкой, и все на секунду показалось ему каким-то невообразимо жалким. Он надел маленький цилиндр куда полагается, пристегнул ремешком, с трудом удерживающим тяжелый футляр на съежившейся плоти, с содроганием вспомнил про дрель – потом нащупал у бедра круглую кнопку, нажал ее, услышав громкое «пик», означающее готовность, быстро просунул руки в цилиндры и в перчатки. В те несколько секунд, пока машина не заработала, он пытался представить себе что-то приятное, но, как всегда, представил себе вид из-под потолка ангара – десяток людей в деревянных клетушках, распятых на своих викторианских ложах, с разинутыми ртами смотрят слепыми бельмами плавательных очков в потолок. Потом тело начало покалывать, перед глазами побежали точечки – и больше ничего себе уже не надо было представлять.

* * *

Из белых точечек, из редеющего электронного тумана медленно появлялся и наливался красками зал – неимоверной высоты здание с массивными колоннами, с мозаикой на потолке вокруг световых колодцев – зал с огромными окнами, пронизанный алым светом заходящего солнца – и желтым электрическим. Стойки регистрации были старомодные, деревянные, шрифты на всех рекламах неуловимо более благородные, чем сегодняшние, и везде поблескивали огромные хромовые весы с длинными тонкими стрелками и мелкой дробью делений – это, кажется, была эпоха расцвета аэропорта Темпельхоф. Но самым поразительным было другое. В центре зала был накрыт огромный стол, на белоснежной скатерти которого пирамидой стояли серебряные блюда с самой разной едой – издали можно было приметить блюдо с огромной рыбой, устрицы, вазочки с икрой, тонко нарезанное мясо, какие-то экзотические овощи. Джаз-банд, квартет с черным лакированным роялем, потрепанным контрабасом, трубой и очень маленькой по нынешним временам ударной установкой, играл что-то легкое, американское, в звуке трубы так и слышались хайвеи, полные белых автомобилей, загорелые счастливые люди, жемчужные улыбки и нитки настоящего жемчуга.