Дорогая, я дома - [45]

– Вы старый немецкий бизнесмен, ваши слова должны быть прочнее рейнской стали! – выкрикнул вдруг чей-то голос в спину двум удалявшимся людям совсем рядом. Фельдерман повернулся и в новой вспышке фейерверка увидел знакомого молодого человека, одетого, правда, совсем не так, как он его помнил, а в очень дорогой с виду пиджак и розовую рубашку.

– Арно! – сдавленно крикнул он, и в этот момент от рева сначала затряслись, а потом посыпались стекла. За окном в темноте сверкнули огни, показалось синее пламя и тени гигантских винтов – тень огромного бомбардировщика, как глубоководная рыба, прошла над зданием – и в окна рванул огонь.

Через пустые рамы, из которых теперь тянуло холодом, через столы неслись длинные фигуры с сигнальными флагами, окружая толпу мужчин в костюмах и женщин в вечерних платьях. Один, пробегая, схватил Фельдермана за локоть, рванул за собой – а впереди люди уже бежали по лентам для выдачи багажа, ныряли в люки – черные недра аэропорта. Фельдерман пригнулся перед узким окошком, куда по бегущим лентам обычно заползали чемоданы, прополз, почувствовав голой грудью холод резины, выпрямился – теперь он был в сыром бункере с зелеными стенами и словом «Ausgang» со стрелкой, выведенным готическим шрифтом. Люди в черной форме и похожих на тазы шлемах молча стояли вокруг – и были еще толпы других людей, в неуместной какой-то одежде, в пиджаках, в разноцветных ботинках, с тростями и ветхими чемоданами, в платьях и шляпах. Прогрохотало снизу, затрясло, сверху посыпалась бетонная и каменная пыль – Фельдерман увидел трещину в стене, рванулся к ней, по дороге чуть не налетев на женщину в белом платье вроде свадебного, с похожей на торт прической, с накладными прядями, алыми губами и подвесками в ушах, которая обнимала мальчишку в коротких штанишках, гладила его исступленно, совсем не так, как гладят детей.

Кирпичный разлом в стене был совсем рядом – там, за ним, было почти темно, торчали трубы, толстая теплоизоляция, и Фельдерман обнял ее, чтобы схватиться за что-то, остановиться и отдышаться. Система явно дала сбой, думал он, стараясь не впасть в панику. С другой стороны, это все не по-настоящему, это сон, только сон, эту хреновину скоро выключат. «Интересно, можно ли тут умереть?» – подумал Борис и сразу прогнал эту мысль. Ему представилось тело в деревянной ванной, обмотанное фольгой, подключенное к проводам и трубкам. Здесь он чувствует – чувствует тепло, чувствует боль. Он представил себе, как эта адская машина посылает по проводам боль, неслыханную, непредставимую, и одновременно – трупный яд по трубкам и тысячи вольт на височные электроды. Металлический цилиндр самого малого диаметра, укрепленный на самом сокровенном месте – он вдруг сожмется, резко и сильно…

Фельдерман встряхнул головой и быстро выглянул в пролом в стене. Декорация сменилась. В свете пыльного фонаря, льющегося из пролома, чьи-то тени двигались на стене – одна в рост, вторая на четвереньках, и было видно, как одна поднимает руку, а вторая хрипит женским голосом. Фельдерман задрожал, как от внезапного холода, и понял, что женщина что-то говорит, но он не может понять что. Руки большой стоящей тени начали срывать одежду со стоящей на четвереньках женщины – Борис явственно услышал треск ткани, и шелест материи, и щелчки отлетающих пуговиц. На ватных, неверных ногах Фельдерман подошел к разлому – и на секунду увидел в нем голую девушку, привязанную проволокой к трубе, и парня, который ритмично раскачивался сзади, ухватив ее левой рукой за волосы. Потом лампочка замигала и погасла, и все пропало.

Борис снова схватился за трубу, за теплоизоляцию, и, перебирая по ней руками, двинулся вперед. Очень скоро он услышал то ли голоса, то ли шорохи, то ли и то и другое, слитое вместе, и только после нескольких шагов понял, что это звучит музыка. Пройдя еще немного, он различил траурные виолончели, скрипки, контрабасы, почти на пороге слышимости, и приглушенную, зажатую медь. Еще несколько шагов – и он узнал увертюру к «Парсифалю».

Труба изогнулась, и за поворотом показался свет, фиолетово-синий, как от дезинфекционных ламп, фантастический и невыносимо тревожный. Сзади была темнота, а впереди нарастал «Парсифаль», и Борис двинулся вперед. С каждым шагом картинка в конце тоннеля оказывалась все отчетливее – там было подобие пещеры, базальтовый грот со сводчатым, похожим на нёбо потолком и спускающимися с него сталактитами. Еще через несколько шагов показалась вода, подземное озеро, в котором колыхались блики синего света, а откуда-то сбоку бежала дорожка тусклого зеленого. Еще через несколько метров Борис увидел человека, который неподвижно стоял над озером на чем-то вроде естественной террасы, скрытый по пояс базальтовым бортом, и неотрывно смотрел мимо Бориса, туда, откуда лился свет, синий и зеленый. Старое, загорелое, похожее на темную кору дерева лицо было абсолютно неподвижно, седая шевелюра лунно белела на фоне темной каменной породы. Оркестр набирал силу, скрипки и виолончели медленно поднимались вверх, спускались мягким глиссандо, будто пол скоростного лифта под ногами, заставляя екать сердце и закладывая уши. Борис уже почти подошел к месту, где его тоннель раскрывался в грот, когда увидел, что человек на балконе – Людвиг Вебер. Старый промышленник стоял неподвижно, черная наглухо застегнутая тройка превращала его в подобие статуи, памятника самому себе – но он не был статуей, он смотрел, пристально смотрел на что-то, что происходило на воде. Борис сделал еще два шага, оказался у самого озера и тоже посмотрел. Справа по подсвеченной синим и зеленым воде наперерез плыла позолоченная ладья в форме изогнутого листа дерева. На крутом носу ладьи сидел золотой скульптурный мальчишка-купидон, младенец с похожим на тело змеи луком. Ладья прошла мимо, и купидон улыбался Борису застывшей улыбкой статуи. Тут показалась женская голова, копна рыжих волос – голова, запрокинутая назад, белое лицо и огромные, распахнутые вверх глаза – и Борис вздрогнул, узнавая. Женщина сидела в лодке, будто она гребла и как раз откинулась назад, чтобы сделать очередной взмах веслами, – и застыла. Ладья плыла дальше, показывался позолоченный борт с гирляндой искусственных цветов, вьющейся по кромке, и руки женщины, такие же бледные и бескровные, перетянутые на запястьях толстыми веревками, привязанные к уключинам, в которые должны быть вставлены весла. На женщине было белое платье вроде ночной рубашки или пеньюара, оно казалось истрепанным и порванным – в синем свете эта белизна вместе с белизной лица казалась невыносимой.