Дорогая, я дома - [44]

«The way to San Jose», улыбнулся Фельдерман, узнав тему, которую играл квартет – и официантка, разносящая шампанское, будто улыбнулась его догадке – была она высокая, в старомодной летной форме, белой полурасстегнутой блузке под ней и шляпке-таблетке. Брови ее были нарисованы дугой, а волосы, заколотые над ушами, спадали на плечи каскадом. Официантка предложила бокал, от которого Фельдерман отказался, и посмотрела на него заинтересованно, даже, как ему показалось, смерила взглядом.

Фельдерман медленно восхищенно выдохнул. Доктор Блашке – гений. А эта девушка – чудо, и неважно, кто скрывался в образе этого чуда.

«Бургомистр», – почему-то подумал Фельдерман, но увидел блеснувший вдалеке прямоугольник – и мысль растаяла. Он двинулся к нему – и ноги понесли его удивительно легко, пружинисто, молодо. Зеркало приближалось – и перспектива в нем вроде была правильной, но его пока не было видно. Вот отразилась часть зала, угол стола, еще одна официантка, удаляющаяся так, что было видно швы на чулках. Фельдерман осторожно приблизился к зеркалу с угла и только тогда взглянул в него. Здесь, в мирах доктора Блашке, бывало то, что называлось «обратной связью», – когда зеркала показывали совсем не то, в них билась какая-то пульсация, электронный шум, или бесконечно повторялся один и тот же узор, как в калейдоскопе. Но, кажется, и этот момент был отлажен – зеркало его отразило. Молодой человек с длинными стройными ногами, в легких брюках, тонкая талия перетянута ремнем – и от ремня вверх трапецией расширялся торс – к широким плечам пловца, к сильным, но изящным рукам. Он покачал головой – и длинные волосы волной упали на темные миндалевидные глаза. Он слегка подмигнул отражению – высокая скула двинулась вверх и вниз, пухлые губы улыбнулись. Он расстегнул пуговицу на белой рубашке, рассмеялся, расстегнул все пуговицы и бросил ее на пол. Лоскут белой ткани на секунду остался на теле, на рубашке обозначилась дыра, а в ней – тонкие проволочки намеченных электронных текстур, каркаса – секундой позже кусок ткани упал на пол вслед за рубашкой, точно закрыв собой прореху – система затормозила, просчитывая быстрое падение ткани, но теперь выровнялась. А Фельдерман стоял как загипнотизированный, глядя на шесть кубиков на животе, на гладкую, без единого волоска, широкую грудь, на шарниры бицепсов, – и смеялся в тихом восторге. Он будет ходить здесь так, подумал он, в мирах доктора Блашке можно все – он будет Тарзаном на этой вечеринке. Фельдерман обернулся – джаз-банд играл теперь что-то медленное, и несколько пар, как в старых фильмах, кружилось по наборному полу – а один молодой человек, танцевавший с высокой, в совсем простом платье девушкой, был на кого-то странно похож, на кого-то, кого Фельдерман знал – но не мог вспомнить. Низкий гул накрыл зал и на секунду заглушил оркестр – в стеклах появился тяжелый киль, огромные колесные стойки с черными каучуковыми шинами, винты взметнули пыль – большой и старый, даже старинный самолет грузно приземлился в международном аэропорту Темпельхоф, и Фельдерман снова подумал, сколь гениально все получилось у доктора Блашке.

– Простите, вы случайно не актер? – Девушка, которая минуту назад предлагала шампанское, стояла теперь рядом, смущенно улыбаясь, положив ему руку на голое плечо.

– Я? – Фельдерман смешался, пытаясь войти в роль. – Я – нет. Я, – он чуть было не сказал «политик», но потом понял, что это безнадежно испортит игру, – я здесь просто случайный человек.

– Ах, я вас, кажется, видела по телевизору, – прошелестела девушка, – вы снимались в рекламе. Или вели передачу. Ах, подержите, пожалуйста! – Она сунула ему бокал, в котором безостановочно бежали, бежали наверх пузырьки. – Я на секунду.

Фельдерман улыбнулся, опять повернулся к зеркалу и улыбнулся снова. Влажный жемчуг, как в створках раковины – идеальные зубы, и губы, которые этой девушке, наверное, скоро захочется поцеловать… Он вскинул бровь, поднял бокал на уровень глаз, шутливо чокнулся со своим отражением – но вместо «дзынь» не услышал ничего, а только со смутной тревогой увидел, что бокал наполовину ушел в зеркало. И тут он разглядел что-то, чего не должно было быть, – в зеркале, в отражающихся там кусках огромных окон аэропорта была ночь, и ее освещали разноцветные всполохи, вроде взрывов, – а здесь этого не было. Еще он увидел черноволосую девушку-стюардессу, появившуюся за его спиной, – она улыбнулась отражению, а потом шутя толкнула его – и полуобнаженный, красивый, рекламный и телевизионный Фельдерман выставил вперед руки, чтобы не упасть, вместо холодного стекла толкнул пустоту и шумно, впрочем, не без грации, провалился в зеркало.

* * *

Там, куда он выпал, все как будто было на месте – был стол, но с другой стороны были джаз-банд и танцующие. Но с обратной стороны окон, которые теперь были справа, творилось что-то не то – там был фейерверк, огненные брызги вспыхивали в абсолютно черном небе, хлопали ракеты, бликовали в стеклах разноцветные огни – и, как неестественно длинные тени на Рагнарёк, ходили снаружи черные фигуры, похожие на девушек с Хакишер-маркт, которые, если присмотреться, оказывались мужчинами в узких сапогах, фуражках и с сигнальными флагами в руках. Еще за стеклом, посреди взлетной полосы, почему-то был бассейн, вокруг него толпились фигуры в черных смокингах, а где-то совсем рядом со входом в здание, возле декоративных кустов, стояла на коленях перед мужчиной женщина в остроносых туфлях и ритмично двигала головой, а мужчина крепко держал ее за затылок. Фельдерман привычно усмехнулся – все посещения миров доктора Блашке заканчивались этим. Здесь можно было играть в дипломатические игры, плести интриги, можно было даже, наверное, забраться в один из самолетов и попробовать поднять его в воздух без риска для жизни – но все, попадавшие в эти невозможно правдоподобные декорации, неизменно превращали вечера в оргии. Фельдерман и сам здесь был для этого – он поискал глазами девушку, которая так неосмотрительно его толкнула, но не нашел. Тяжелый рев сверху всколыхнул здание, заставил дребезжать стекла – и джаз-банд перестал играть, а танцующие начали тревожно озираться. В стеклах блеснул еще один залп фейерверка, они озарились сначала зеленым, потом багровым, и Фельдерману стало тревожно. Что-то было не так – и даже не потому, что все оказалось не там, где было до того, не потому, что стол, точная копия того, по ту сторону зеркала, казался будто неприятно вывернутым, и даже не потому, что плывшие навстречу мужчины держали бокалы в левых руках, а их пиджаки застегивались не на ту сторону. Что-то происходило снаружи, скапливалось в небе как огромная гроза и отдаленно ревело.