Дорогая, я дома - [41]

– Как же так… он нас опозорил… Всех нас… Как мы теперь будем…

– Прокурор еще немного зол, но сенат всецело наш, – Борис махнул рукой в сторону окна и виновато развел руками, будто извинялся за страну, в которой приходится жить. – Они закроют глаза на что угодно, когда дело касается нацизма, реального или мнимого. В крайнем случае напомним о нацистском прошлом семьи прокурора. – Он одарил адвоката довольной улыбкой, и тот снова предупредительно кивнул.

– Что касается компенсации жертвам нацизма, то пока не все гладко, – продолжил адвокат. – В бюджете, кажется, нет денег. По крайней мере в минфине на это напирают.

– Ерунда! – Борис прихлопнул ладонью по столу. – Деньги есть. На это у них всегда есть и будут деньги. Они должны помнить, что для всего мира Германия – это Гитлер. Не «Мерседес», не «Фольксваген», не Октоберфест и уж тем более не мультикульти и не «комплекс вины». Германия – это родина вот этого, – он вскочил, приложив два пальца к верхней губе, изображая усы. – Главное, что сделала Германия, – это национал-социализм. И они должны помнить об этом всегда, с этим вставать и ложиться. Или я не прав?

– Не знаю, – ответил адвокат, – вы клиент и потому правы. Но мне кажется, никакой Германии вовсе нет. Есть Евросоюз, который даже не Европа, а бесформенный интернэшнл, буфер между Америкой и Азией. И чем дальше – тем больше он похож на подвал.

– На что? – переспросил Борис.

– Ах, неважно! – махнул рукой адвокат. – Так, слетело с языка, не обращайте внимания. Скажите, вы сегодня едете к доктору Блашке?

– Да, конечно, – с удовольствием сменил тему Фельдерман. – Наверное, мы увидимся там. Вы получили эсэмэс?

– Разумеется, – улыбнулся адвокат. – Сегодня в меню аэропорт Темпельхоф. Доктор Блашке вечно придумывает что-то необычное… Я восхищаюсь его фантазией!

– Да, именно необычное, – Борис повеселел. – Хотя дело тут не в фантазии. Просто наш бургомистр – тоже клиент доктора Блашке, а ему нетрудно достать трехмерную цифровую карту аэропорта. И потом, может, его гложет стыд за то, что он распорядился закрыть аэропорт вопреки народной воле – вот и подкинул доктору мысль… Кстати, мне безумно интересно, в каком виде наш бургомистр появляется в мире доктора Блашке… Скорее всего, он там – одна из женщин. Как вы думаете?

– Никто не знает, кто есть кто в мирах доктора Блашке, – покачал головой адвокат. – Это один из принципов…

– Да бросьте вы! – Борис вдруг развеселился, он был в предвкушении. – Ну а вот вы. Скажите, кто вы там, какой образ вы выбираете. Слово чести – я никому не скажу…

– Борис, не просите невозможного, – грустно улыбнулся адвокат. – Я очень ценю ваше доверие, но я вам не скажу. И вы тоже мне не скажете – потому что я не хочу этого знать.

– Да, вы правы, – кивнул Борис Фельдерман. – И вообще, это изначально неправильно, что мы знакомы друг с другом до перехода этой черты. Будь это изначально мое дело, действующие персонажи у меня бы не пересекались вообще. Даже в реальной жизни.

– Кто знает, – пожал плечами адвокат, – может, это так и есть. Откуда вы знаете, сколько наш любимый доктор посылает эсэмэсок? Сколько у него аэропортов «Темпельхоф»? Может, сегодня вечером мы будем в двух разных! Может, вы ничего не знаете о тех, с кем проведете эту ночь…

– Ну нет! – Борис махнул рукой, словно отгоняя муху. – Мы с доктором компаньоны. И я знаю всех. Кстати, раз уж я здесь…

– Да, конечно! – Адвокат прошагал к шкафу, открыл дверцу, за которой оказался маленький сейф с электронным замком. У самого шкафа он остановился. – Или, может, все-таки пойдет в зачет моей консультации?

– Нет, увольте, – улыбнулся Фельдерман, – ваши консультации оплачивает конгресс, а также Макс Мустерманн[2], наш основной налогоплательщик. А вечера у доктора Блашке – совсем иная бухгалтерия.

– Как угодно! – Адвокат открыл сейф, достал оттуда пачку сотенных купюр и протянул их Фельдерману. – Кстати, я еду прямо отсюда. Не хотите поужинать со мной? Я знаю приличный французский ресторан…

– Нет, благодарю, – Фельдерман быстро посмотрел на часы. – У меня еще дела, я не успею. Но в другой раз – непременно.

– Как хотите, – кивнул адвокат. – Что ж, до вечера?

– До вечера, – Фельдерман задумчиво взял со стола несколько бумажек, сложил втрое, засунул в нагрудный карман и вышел. Пока бежал по кирпичному коридору, снова посмотрел на часы: к доктору он успевал. Но было еще что-то, о чем он думал, пока ехал сюда. Диета была разрушена съеденными бигмаком и картошкой – а на первом этаже офисного здания располагалась турецкая забегаловка, по сути лавка с дёнер-кебабом[3], но в ресторанных интерьерах и вдвое дороже. Пробежал по кирпичному внутреннему двору, мимо бутиков и магазинов с мебелью датского дизайна – через стеклянную дверь в желтое тепло, к лавкам из неструганного дерева, высоким деревянным столам, жару фритюрниц и – к огромным мясным конусам, вертящимся возле горячих электрических спиралей. Официант-турок длинным, как сабля, ножом стесывал с куска мясную стружку – с лезвия лился жир, в воздухе пахло холестерином, калориями, вредной, очень вредной едой.

– Один дёнер, пожалуйста, – торопливо попросил Фельдерман, – в пите. На тарелку. С картошкой, – добавил он совсем погасшим голосом, представляя себе, как жирная пища камнем оседает в желудке. Турок коротко кивнул. Подходя к своему столику, Фельдерман успел разглядеть адвоката в длинном черном пальто, проходившего по улице мимо стеклянной витрины, и поспешно закрылся рукой. Адвокат шел в свой французский ресторан – а председатель Конгресса евреев Европы сладострастно набивал пузо сплошным жиром в турецкой тошниловке. Еще через стекло были видны огни уже погрузившейся в вечер улицы и нереально длинноногие, как вечерние тени, девушки в корсетах и с маленькими сумочками на животах – они не спеша проходили вдоль стекла, заглядывали в проезжающие машины, иногда – в окна ресторана напротив. Одна заглянула внутрь турецкой забегаловки, презрительно, как показалось Фельдерману, отвела глаза и снова стала безликой тенью. В вечернем свете, в жарких огоньках сигарет, в притушенном свете фонарей в них было что-то средневековое, что-то, от чего вспоминалось старое слово «Рагнарёк». Как потерянные в чистилище тени, мимо прошли сонные демонстранты, и Фельдерману показалось, что где-то зажегся костер.