Дорогая, я дома - [39]

Ехавший впереди автомобиль вдруг начал опасно приближаться – Фельдерман затормозил. У въезда в город, как у горловины бутылки, поток сжимался и замедлялся. Он рефлекторно посмотрел по зеркалам и увидел то, чего так не хотел видеть, по крайней мере пока, по крайней мере до въезда в город. Свое лицо – капли пота на лбу, плешь, нездоровой красноты щеки и уродские очки. Унтерменш, выродок. Все приятные мысли, которые навела эсэмэс доктора Блашке – все они будто съежились и увяли. Пока Фельдерман тормозил на самом последнем километре автобана А24 – он вдруг с тоской подумал, что ему не хватает Рыжей. Рыжей, возле острых шпилек которой он и не видел себя, а если видел – она умела и это превращать в острое, цыганской иглой продирающее, унизительное наслаждение.

Наконец за поворотом показался он – и Фельдерман уже не мог думать ни о чем другом. Там, где дорога с автобана уходила в город, среди травы, показались весело раскрашенные детские горки, нарядная пластиковая крыша, изображающая черепицу, широкие окна и огромные желтые буквы с заглавной «М» – перевернуть, и получится схематичное изображение женских грудей. Машина метр за метром ползла к повороту, за которым была почти свободная парковка. У этого поворота он вспомнил Рыжую, ее мускулистые ноги, стек, которым она брезгливо водила по его складчатой спине, как она наступала холодной шпилькой и требовала: «Приведи мне другого, приведи другого». Машина впереди подалась еще на два метра, и Фельдерман включил поворотник.

Чизбургер, один чизбургер, думал он, вытаскивая кошелек, и рылся в нем в поисках одного евро. Кошелек оставлю в машине, чизбургер стоит евро, куплю и поеду дальше. Но монетки не было, была бумажка в 20 евро, и, когда Борис медленно и обреченно свернул на стоянку, он уже знал, что потратит их полностью.

* * *

Увлечение нацизмом пришло к Фельдерману в школе. Классный руководитель, учитель литературы и истории, был из тех прогрессивных немцев, которые считали, что порядочный человек должен придерживаться левых взглядов в политике. Появление Гитлера они долбили целую четверть, бородатый учитель в толстом свитере только что не прыгал на столе, пытаясь объяснить механизм прихода диктатора к власти. «Чтобы никогда больше не повторилось», – заканчивал учитель торжественно, а маленькому толстому Борису Гитлер был противен так же, как Бисмарк, Гинденбург и Ратенау. Он не был изгоем в классе, потому что умел смешно и цинично шутить, но девочки его не любили, а физкультуру в школе вела женщина лет тридцати, крепкая и смуглая, с загорелыми икрами, похожими на новые кегли, и упругой грудью под спортивной майкой. Училка, кажется, немного хипповала, была феминисткой и презирала всех маленьких мальчиков, а увальня Фельдермана – в особенности. Он отказался, когда отец предложил ему достать освобождение от физкультуры, – ходил, краснел, замирал от стыда, но какая-то вибрация неизменно проходила по позвоночнику, когда училка кричала на него, а иногда даже отвешивала подзатыльники. Было неудивительно, что история Германии как-то затерялась среди этих переживаний.

Учителя истории меж тем посетила новая идея – сравнить искусство идеологических противников, коммунистов и нацистов. Класс был дважды снят с уроков, первый раз – на «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна, показанный историком с благоговением: режиссер творил свой шедевр для народа и во имя светлой идеи и к тому же был евреем. Во второй раз была показана «Олимпия» Лени Рифеншталь, с суровым комментарием о том, что режиссер служила злу и потому фильм ни в какое сравнение не идет с «Броненосцем». Но именно на этом фильме Бориса-подростка перемкнуло. Эта валькирия от кинематографа показала страну мечты Фельдермана, его персональный рай. Страна, в которой сильные красивые люди ходят обнаженными, в которой нет придуманных условностей, где сильные женщины, похожие на учительницу физкультуры, метают диски и прыгают с вышки, а мужчины буквально взлетают в небо. Он сразу понял, почему Рифеншталь и Гитлер так притянулись друг к другу, откуда взялась их дружба – у обоих перед глазами была одна картинка, и оба работали похожими методами. Рифеншталь не допускала в кадр людей, казавшихся ей уродливыми, – Гитлер убирал их за колючую проволоку и сжигал в печах. Фельдерман знал, что, попади он в этот мир, его бы первым уничтожили как физически неполноценного, – и чувствовал от этой мысли приятный стыдный холодок. Ясная же его голова работала и подсказывала, что в этом раю должен быть и кто-то, кто держит в руках рычаги, кто управляет сказкой.

Ему повезло – у него еврейская фамилия, хотя он точно знал, что если в роду и были евреи, то очень давно. Имя Борис, с ударением на первый слог, выбрала мать, потому что находила его мужественным – в то время как евреи из бывшего Советского Союза предпочитали ударение на второй. Фельдерман был из тех, кто стоял за возведением памятника Холокосту в центре Берлина, из тех, кто выбил из городского бюджета деньги на строительство Новой Синагоги, он был одним из соучредителей «Еврейской газеты» и с недавних пор – председателем Конгресса евреев Европы. У него был исключительный нюх на то, где и когда немецкому государству следовало деликатно напомнить о давней вине – чтобы трансформировать эту вину в современные денежные знаки. Что не мешало ему втайне грезить о рейхе, о царстве глуповатых голубоглазых юношей и властных женщин.