Дорогая, я дома - [40]

* * *

На Хакешер-маркт долго искал стоянку, кружил по узким улочкам с бутиками и ресторанчиками, пару раз пришлось посигналить туристам, идущим прямо посреди проезжей части. Доехал почти до Розенталерплатц, где путь преградила демонстрация. Редкие группки почти одинаковых, плохо одетых бледных людей плелись наперерез его машине, двое несли плакат «Верните наши рабочие места». Фельдерман испугался и не сразу понял, как надо развернуться – люди опасно надвигались, он вспомнил, что лет десять назад такие бы непременно перевернули его автомобиль. Но они прошли мимо, словно сонные, он с удивлением понял, что они не кричат и даже не разговаривают между собой. Прямо рядом с автомобилем прошел Макс, бывший сотрудник колл-центра, который Борис в этом году закрыл и перевел в Касабланку. Макс держал перед собой планшетник, кажется «Самсунг», и сонно тыкал в экран: наверное, отчитывался о демонстрации в реальном времени. Фельдермана он не заметил. Борис нажал на сигнал, толпа безучастно расступилась, и он наконец развернулся.

В одном из дворов он поставил свой «БМВ» на место, обозначенное «только для жителей дома». Еще какое-то время шел на шум голосов и электричек S-Bahn, плутал между старыми домами и гэдээровскими новостройками.

Потом сразу открылась надземная станция, старая, довоенной постройки, из рыжего обожженного кирпича – такие сегодня выглядят особенно стильно. На кирпичной стене в стальной раме висел огромный баннер – конечно, женщина, конечно, в черных туфлях на высоченной шпильке, с растрепанными волосами, с горящими глазами, шея и грудь то ли в поту, то ли в масле – и в руке она держала что-то, что было сильно увеличенной и вытянутой чайной ложкой, но напоминало, конечно, орудие пыток. Фельдерман вошел под арку станции, вышел с другой стороны – симметрично к тому плакату на обратной стороне висел еще один – молодой парень в одних трусах, с шестью кубиками на животе, с широченными плечами. Длинные волосы – примета времени, отрыжка семидесятых, но в остальном парень вполне мог бы сниматься в «Олимпии». Рыжая была бы довольна, если бы он привел с улицы такого. Несколько людей, выходивших со станции, толкнулись в Фельдермана. Он развернулся и пошел в сторону бывших складов, теперь – дорогих офисов, насколько недвижимость вообще может быть дорогой в Берлине. Пройдя через несколько дворов, оказался в стеклянном лифте, удачно вписанном в старый кирпич, который поднял его в офис Конгресса евреев Европы. В кабинете его дожидался адвокат.

– Я общался с юристами Вебера, – говорил он через пять минут после обмена рукопожатиями и любезностями, – думаю, все будет хорошо. Вебер не знает о том, что колл-центр в Берлине закрыт. И пока он не узнает, «Дойче Люфттранспорт» останется вашим клиентом. У него на уме что-то другое, он уже не тот, что раньше, – пожимал плечами адвокат.

Был он высок, подтянут и широкоплеч, – видный мужчина, только лицо подкачало. Глаза сидели слишком близко к переносице, лоб ужасно низкий, волосы на голове какой-то щеткой – лицо выродка, деревенского дурачка. И с этим лицом никак не вязалась обходительность манер и вкрадчивая, правильная речь.

– Этот Вебер – старая сволочь, – огрызнулся Борис. Он тихо ненавидел гордого и самоуверенного старика, хозяина «Дойче Люфттранспорт», которому, казалось, было глубоко на всех наплевать.

Адвокат молча и неопределенно кивнул.

– Я бы с большим удовольствием оставил здесь колл-центр. Вы же понимаете, каково мне, еврею, работать с арабами, да еще платить им деньги. Но налоги душат бизнес. Это нереально – платить столько налогов. Этих, – Борис махнул рукой в окно, в сторону, где встретил демонстрацию, – все равно не прокормишь.

– Да, конечно, – адвокат предупредительно склонил голову, – все сейчас переносят производство на Восток, так выгоднее. В Германии скоро вообще ничего не будут делать. Что касается «Дойче Люфттранспорт», реально компанией руководит управделами Вебера, Вольфганг Цанг. Он, скорее, на вашей стороне. Я даже слышал, – адвокат позволил себе два коротких сухих смешка, – он намерен продать компанию китайцам.

Они сидели за обширным дубовым столом, Борис смотрел на крупные черно-белые фотографии в стальных рамках, развешенные на вызывающе необработанных стенах. Виды Германии, порт, даже флаг со свастикой на одном из кораблей – старое фото, из песни, как говорится, слов не выкинешь, хотя немцы вот уже сколько лет пытаются. Он слушал адвоката, который говорил мягко и несколько сокрушенно, но слышал в его словах только хорошо скрытое безразличие. В принципе, Борису тоже было все равно – сейчас, как и весь вечер, он думал о сеансе у доктора Блашке.

– Что касается дела Тайхтеля, тут тоже все в ажуре. Суда не будет. Прокуратура понимает, что мы съедим их живьем, если они начнут дела против председателя Еврейского конгресса, жертвы нацизма.

Фельдерман кивнул. Речь шла о его предшественнике на посту председателя КЕЕ, который своровал госсубсидии на сумму свыше миллиона евро. Борису потом долго вспоминался сухонький старичок с огромными печальными глазами, смотритель еврейского кладбища, которого освободили из концлагеря советские солдаты и которому, среди прочих, на самом деле адресовывалась часть этого миллиона. Он смотрел непонимающе, обиженно, грустно и говорил бессвязно: