Дорогая мамочка. Война во Вьетнаме глазами снайпера - [80]

— Мне очень жаль, мне так жаль, если бы я только знала.

Когда я уже навел резкость, то на ее лацкане заметил дубовый лист. Но в тот момент мое рукоприкладство по отношению к майору меня мало интересовало[85].

— Я сделаю укол, — сказала она и направилась к выходу.

— Подождите, мэм… Насколько я плох?

— Вы поправитесь, — просто ответила она и поспешила дальше.

«Да, приятель, с тобой не может быть все хорошо после всего происходящего», — подумал я, и посмотрел на кровать слева от меня. Там лежал и глядел на меня вьетнамский мальчик около восьми лет. Лишь малая часть его тела не была перевязана, демонстрируя признаки ожогов от напалма. Он должен был страдать от чудовищной боли, но его лицо оставалось бесстрастным, а вся боль проявлялась в его глазах — я видел такое раньше. Такой же запоминающийся взгляд был у того захваченного северо-вьетнамского капитана.

Медсестра вернулась с огромной дозой Демерола[86], какую они только могли мне дать. Она ввела его внутривенно, и я почувствовал, что улетаю снова.

Меня перевели в большую палату с тридцатью девятью другими мужчинами. Пэт лежал на койке справа от меня, слева лежал южнокорейский лейтенант, а остальные парни были морскими пехотинцами и моряками с различными заболеваниями и ранениями.

На одной из дальних стен палаты висел яркий, черно-белый плакат, на котором было написано: «НАУЧИСЬ С ЭТИМ ЖИТЬ». Не имея возможности полноценно использовать свою правую руку, я попросил медсестру помочь мне написать мое первое письмо домой.

* * *

Снайперы-разведчики,

Госпиталь в Дананге,

9 ноября 1969 г.

Дорогая мамочка,

Пока новостей, о которых можно написать, немного, но я буду это делать несмотря ни на что, чтобы ты знала, что со мной в порядке. Сегодня не такой хороший день, но я не ожидаю слишком многого. Думаю, такие вещи требуют некоторого времени. На самом деле я не так уж и плох, тут есть маленький вьетнамский мальчик с ожогами по всему телу. Ему можно только посочувствовать.

Медсестры утыкивают меня множеством иголок и впихивают в меня кучу таблеток. Не могу видеть, как мне ставят капельницу, потому что большую часть уколов мне ставят через нее.

Похоже, Пэт завтра выписывается. Мне будет одиноко без него. Если бы он все время не бегал туда и обратно в уборную с моей «уткой», то я не смог бы даже сходить в уборную. Когда он уйдет, я собираюсь озадачить этих санитаров упражнениями. Пусть катают меня вокруг в инвалидной коляске. Надеюсь, что они не будут снова менять мои повязки. Пэт просто сунул мне градусник в рот. О, да, мой отпуск в этом месяце «сгорел» и теперь я не смогу использовать его.

Ну, мам, береги себя, буду писать при малейшей возможности.

С любовью,

Джозеф

* * *

Шесть дней меня мучила невыносимая боль, которая просто глумилась над человеческой выносливостью. Боевые раны, как правило, глубокие и грязные, угроза сепсиса существует постоянно. Чтобы увеличить вероятность заражения, наш противник часто мазал колья панджи и пули буйволиным навозом, а осколкам подобная помощь вообще была не нужна. Когда они проходят сквозь тело, их острые, зубчатые края разрушают огромное количество мышц, нервов и костей.

Когда во время утреннего обхода ко мне пришел доктор, чтобы проверить мое состояние после операции, казалось, что ему пришлось перерезать несчетное количество слоев марли, чтобы добраться до ран. То, что я увидел после этого, настроения мне явно не подняло. У меня был открытый разрез длиной в четыре дюйма, сделанный на глубину кости, под моим правым коленом, дыра размером в четыре дюйма и такой же глубины с внутренней стороны моего бедра, и глубокий восьмидюймовый разрез вплоть до ребер на правой стороне тела.

Врач сказал, что он вытащил из ран много резины (материал, из которого были сделаны дождевик и камуфляж), грязи, песка, и три осколка.

— Три? — спросил я.

— Еще один, подмышкой, мы не нашли. — Ответил он. — Если он все еще там, то вероятно, будет медленно перемещаться по твоему телу. Примерно через год он обрастет хрящеватой тканью и не причинит никакого вреда.

Раны должны были открываться, очищаться, обрабатываться антисептиком и перевязываться, по крайней мере, один, или два раза в день. Я уже видел, как проходит перевязка у других раненых в палате, и я все гадал, как мне это пережить. Сначала укол большой дозы Демерола, затем через двадцать-тридцать минут подъезжала каталка с перевязочной. Мужики плакали, кричали и даже пытались уползти с коек в бесполезной попытке спрятаться и не дать перевязать свои раны. Я не собирался делать ничего такого, так как с одной стороны от меня лежал корейский пехотинец, а с другой — Пэт.

Через два часа после разговора с доктором, у меня состоялся первый опыт работы с каталкой. Даже с огромной дозой болеутоляющего, я остановил санитара на половине процедуры. Мне казалось, что мой мозг взорвется. Мне нужно было что-то, чтобы угомонить боль. Я попросил санитара снять наволочку с моей подушки и скрутить ее, после чего я ее прикусил и кивнул, чтобы он продолжал. Все свои помыслы я направил только на то, чтобы уничтожить эту наволочку; я бил, рвал и кусал ее зубами. Первую наволочку я разжевал на кусочки за два дня.