Дорога в тысячу ли - [7]

— Так вот, утром я спросил жену, как она себя чувствует, и она сказала, что неплохо, и пошла на работу! Может быть, эти молитвы действуют?

— Он кат-о-лик? — Чанджин не хотела перебивать угольщика, но иначе Чон мог говорить часами; для мужчины у Чона было слишком много слов. — Священник?

— Нет-нет, он не священник. Они другие. Этот Пэк и тот, другой. Они протестанты, им можно жениться. Он собирается в Осаку, где живет его брат. Я не помню того Пэка, — Чон отправил в рот еще одну картофелину и сделал глоток чая.

Прежде чем Чанджин успела что-либо сказать, Чон продолжил:

— Этот Хирохито-секи[5] захватил нашу страну, украл лучшую землю, рис, рыбу, а теперь наших молодых людей. — Он вздохнул и съел еще одну картофелину. — Ну, я не виню молодых людей за то, что они едут в Японию. Здесь нет денег. Мне уже поздно, но если бы у меня был сын… — Чон помолчал, потому что детей у него не родилось и ему было грустно думать об этом. — Я послал бы его на Гавайи. Племянник жены работает там на сахарной плантации. Работа трудна, но так что же? По крайней мере он не гнет спину на этих ублюдков. Пару дней назад я пошел в доки, и эти сукины дети заявили, что я не могу…

Чанджин нахмурилась — ей не понравилось, что угольщик произносит бранные слова. Дом маленький, так что девушки на кухне и Сонджа, которая в этот момент протирала пыль в комнате, могли все это слышать.

— Можно еще чая?

Чон улыбнулся и обеими руками передвинул к ней свою пустую чашку.

— Это наша вина, черт побери, что мы потеряли страну. В этом я не сомневаюсь, — продолжал он. — Эти проклятые аристократы, сукины дети, продали нас. Ни один янбанский ублюдок не имеет достаточно крепкие яйца, чтобы оказать сопротивление.

Чанджин и Сонджа знали, что девочки на кухне хихикали, слушая тирады угольщика, которые он произносил из недели в неделю.

— Да, я — крестьянин, но я честный человек, и не дал бы этим японцам командовать. — Он вытащил чистый белый платок из кармана перепачканного угольной пылью пальто и вытер нос. — Сволочи. Пойду лучше к следующему клиенту, пора.

Вдова попросила его подождать и прошла на кухню. У входной двери Чанджин вручила Чону сверток с молодым картофелем. Одна картофелина выскользнула и покатилась по полу. Чон быстро наклонился и подобрал ее, а потом засунул в карман.

— Никогда не теряй того, что ценно, — усмехнулся он.

— Это для вашей жены, — сказала Чанджин. — Пожалуйста, передавайте ей мой привет.

— Спасибо. — Чон обулся и поспешно ушел.

Чанджин осталась у двери, наблюдая, как он идет, и не вернулась в дом, пока угольщик не зашел к соседям.

Дом казался опустевшим без громких речей. Сонджа ползала на коленях, заканчивая чистить пол в коридоре, соединяющем переднюю комнату с остальными помещениями. У девушки было словно выточенное из светлой древесины, крепкое, приспособленное для тяжелой работы тело, формами она напоминала мать. Руки у нее были ловкие и мускулистые, ноги крепкие, лицо едва ли отличалось утонченностью, но все же она была довольно привлекательной — скорее красивой, чем хорошенькой. В любой обстановке Сонджа сразу привлекала внимание окружающих энергией и живостью. Постояльцы не уставали заигрывать с ней, но никому не удавалось добиться успеха. Темные глаза девушки сверкали, как блестящие речные камни на гладкой белой поверхности лица, и когда она смеялась, все присоединялись к ней. Ее отец, Хуни, обожал девочку с момента рождения, и даже в детстве Сонджа чувствовала, что ее долг — сделать его счастливым. Едва научившись ходить, стала она ковылять следом за отцом, как верный домашний питомец. Сонджа любила мать, но когда Хуни умер, мигом превратилась из веселой девочки в задумчивую и взрослую девушку.

Ни один из братьев Чон не мог позволить себе жениться, хотя Компо, старший, уже не раз говорил, что такая девушка, как Сонджа, стала бы прекрасной женой для человека, который хочет многого добиться в этой жизни. Фатсо восхищался ею, но готов был обожать ее как старшую невестку, хотя ей было всего шестнадцать лет, как и ему самому. Если один из братьев смог бы жениться, конечно, это был бы Компо, старший. Однако все это не имело значения, поскольку внезапно Сонджа лишилась всех шансов на замужество. Она была беременна, и отец ребенка не смог взять ее в жены. Неделю назад Сонджа призналась в этом матери, но больше никто о случившемся не знал.

— Аджумони, аджумони! — закричала пронзительно старшая из девочек-служанок, и Чанджин поспешила в комнату, где спали постояльцы, а Сонджа бросила тряпку и последовала за матерью.

— Кровь! На подушке кровь! И он весь в поту!

Пукхи, старшая из сестер-служанок, глубоко и взволнованно дышала, пытаясь успокоиться. Она не хотела кричать и пугать других, но не знала, мертв или умирает новый постоялец, и очень боялась подойти к нему. Мгновение все стояли молча, затем Чанджин велела служанке выйти и ждать у входной двери.

— Думаю, это туберкулез, — сказала Сонджа.

Чанджин кивнула. Внешний вид жильца напомнил ей о том, как выглядел Хуни в последние несколько недель.

— Сбегай за аптекарем, — сказала Чанджин, обращаясь к Пукхи, но тут же передумала: — Нет, нет, подожди. Ты мне можешь понадобиться.