Дорога на Стрельну - [18]

По вечерам, бывало, становилось жутко при мысли, что вот сейчас придётся идти из светлой комнаты через большую тёмную прихожую. Разве не мог там кто-нибудь затаиться за сундуком или дровяным ящиком? Например, разбойник или волк. Как только я дотягивался до выключателя, неизменно выяснялось, что никого в прихожей нет. Но в следующий раз опять было страшно. Иное дело, когда в моей руке был пистолет. Неважно, что он из дерева, самодельный, иногда ещё шершавый, недоструганный. Я верил, что он настоящий, и этого было достаточно. Я спокойно проходил через всю прихожую, не зажигая света. В таких случаях мне даже хотелось, чтобы из-за сундука выскочил пират или дикий зверь…

Разумом я понимаю, что пистолет не боевое оружие, тем более в моих руках. И все равно я чувствую себя увереннее.

Довольно долго мы шли спокойно. Наибольшие неприятности мне пока доставлял чемодан. Добро бы ещё шагать с ним по шоссе. Но идти по узкому, неровному, заросшему кустами кювету с такой ношей было мучительно. Я вспотел, устал, начал отставать и, наконец не выдержав, попросил Андрея сделать привал.

— Ну что ж, недолго можно и передохнуть, — согласился Шведов. Он уселся на край кювета и закурил.

Солнце припекало. Я снял тужурку, постелил её возле кювета в высокой траве и раскинулся расслабленно, свободно. Хорошо! И то, что солнышко греет. И то, что небо синее, а облака белые, — все это хорошо. И то, что кругом зудят и верещат всевозможные букашки и жучки, тоже хорошо. И даже то, что мухи и всякие кусачие мошки садятся на лицо, на руки, кусают ноги через носки, — даже это хорошо. Потому что все так было и раньше, до войны. И небо, и облака, и кусачие мошки. Можно закрыть глаза и представить себе, хотя бы на минутку, что никакой войны и нет…

— Ты что, Саня, заснул, что ли?

— Нет, не сплю. Тишины немного выдалось. Послушать хочется.

— Ишь ты, чего захотел! Теперь тишины долго не будет.

— Андрей, а мы все-таки где находимся? В тылу или на передовой?

— Если скажу, что в тылу, тебе легче будет?

— Просто чтоб знать.

— Толком не поймёшь, что и делается. На слух трудно разобраться. Только сдаётся мне, что бой идёт не у железной дороги, не по параллели этому шоссе… Вот прислушайся: вроде бы тише стало, вроде бы бой позади остался…

Я вспомнил, что в начале нашего пути шум боя слева от нас слышался очень явственно. Теперь гул и в самом деле стал глуше.

— А что это значит, Андрей?

— Это значит, что немцы в данный момент рвутся не сюда, не к заливу, а наступают вдоль железной дороги. Прямиком к Ленинграду. Пока у них надежда есть с ходу пробиться в город, они все силы стянули туда, к Урицку. Так что мы с тобой сейчас как бы на фланге немецких войск.

Шведов погасил о подошву окурок и встал.

— Пошли, Саня. Засиделись мы с тобой.

Я поднялся, надел тужурку, подхватил чемодан, и мы зашагали.

Каждый раз, когда мы проходили мимо пустого трамвая, я с любопытством его оглядывал в надежде найти что-нибудь знакомое, подтверждающее, что именно в этом самом вагоне я когда-нибудь ездил. Получалось, что такие признаки есть у всех вагонов. В одном случае это растрескавшийся угол стекла, зажатый между круглыми фанерками. В другом — чуть покривившийся поручень… Особенно родной и знакомой была «колбаса», свисавшая позади вторых вагонов. Казалось, что на каждой из них я хоть раз да прокатился.

Мне захотелось войти в какой-нибудь вагон и осуществить ни разу не сбывшееся желание детства — сесть на круглое вращающееся сиденье вожатого и повернуть тяжёлую ручку с деревянной головкой. Трамвай двинется… Ещё рывок ручкой, ещё и ещё… Скорость…

Рывок обратно — скорость снимается, остаётся инерция. Лёгкий поворот другой, маленькой ручкой из светло-жёлтой меди. Она напоминает гаечный ключ. Это тормоз. Шипение. Остановка. Сколько раз наблюдал я это, стоя за плечом вожатого…

Надо попробовать. Я поставил чемодан на заднюю площадку моторного вагона и поднялся на неё сам. В трамвае знакомо пахло трамваем. Этот особенный запах я знал с детства. В отличие от автобусов, пропитанных резким запахом бензина, в трамваях уютно пахнет смешанным запахом нагретого дерева, резины и машинной смазки. Я дотянулся до верёвки, идущей поверху вдоль вагона, и дёрнул за неё. На передней площадке молоточек клюнул в медную чашечку под потолком. Раздался звонок. Дёргаю ещё два раза: «можно ехать!». Я прошёл на переднюю площадку. Ручки на контроллере не было. Жаль. Очень даже обидно. Впрочем, тока в проводах все равно нет, они перебиты во многих местах осколками.

Через переднее стекло вижу Андрея. Он остановился возле кустов, выросших пучком между кюветом и рельсами. Я понял, что привлекло его внимание. Оказывается, мы догнали группу Сечкина.

За кустом раньше была трамвайная остановка. Кювет здесь прерывался, и возле дороги образовалась большая полянка, ближе к рельсам утоптанная, а подальше от них — зелёная. Некоторые из женщин расположились здесь на привал. Они лежали в разных позах. Одни на спине, другие, собравшись в комок, на боку. Кое-кто развалился даже на теплом асфальте, благо по дороге никто не ездит. Разглядел я и Сечкина. Он отдыхал, раскинув по траве руки и ноги, но не расставался с винтовкой. Она лежала у него на груди, будто перечёркивая его косой чертой.