Дорога на Берлин - [16]

— Да вы не преувеличиваете? — сорвалось у Шатилова.

— Где уж преувеличивать! И вот оный муж, вернувшись в Нидерландию, подал прошение о приеме его в русскую службу. Наш посланник в Гааге препроводил Тотлебена в Петербург, а там он быстро спелся с Вилимом Вилимовичем[6], был представлен императрице и произведен с разу и генерал-майоры. Ныне же командует всем авангардом и под видом борьбы с мародерством заботится прежде всего о немецких жителях; даже если наши продовольственные магазины застрянут и войска голодны, не дозволяет, вертай его в корень, ни одного яичка у прусской мадамы взять.

— Но не допускать же самочинства! — возразил Шатилов, сам, впрочем, понимая неубедительность своего довода.

— Да не в том дело… По-моему, наш начальник авангарда имеет веские резоны более заботиться о благе подданных Фридерика, нежели о российской армии.

Шатилов даже придержал лошадь.

— Борис Феоктистыч! Ужель вы думаете…

— Ничего я не думаю, — перебил его Ивонин. — А только вспомните, что случилось запрошлый год с Апраксиным. Не с Нидерландов и не из Вюртемберга прибыл, а коренной русак. К тому ж главнокомандующий. А увезен был из армии под арестом. Вы тогда еще в штабе не числились, кажется?

— Нет. И сознаюсь, весть об аресте главнокомандующего очень меня тогда взволновала. Как сие произошло?

— Как произошло? Приехал Степан Федорыч Апраксин в армию с большою помпезностью. Когда мы поход начали и в Риге через Двину переходили, он смотр полкам устроил, у моста два великолепных шатра соорудили: в одном Апраксин со штабом, в другом — приглашенные гости из общества. Зрелище было дивное: войска маршировать хорошо обучены были, шли стройно, на шляпах у солдат — зеленые ветки, на гренадерах — кожаные каскеты, наподобие древних шишаков, и притом с плюмажиками. Словом — загляденье! Апраксина не доводилось вам видывать? Телосложения он был чудовищного, весь расплылся, но вид имел осанистый! Да-с! Смотр прошел важно.

Ивонин пыхнул в темноте трубочкой, и желтые искры затанцовали в воздухе, осветив на мгновенье его лицо с кривящимися губами.

— Пошли мы в Пруссию… Побили прусских под Гросс Егерсдорфом. Думали, далее пойдем. Ан вдруг приказ: поворачивай оглобли, иди назад. И пошли обратно, хоть никто не гнал нас. Да так поторапливались, что пушки заклепывали и бросали на дороге. Офицеры сами не свои были, солдаты плакали… Ну, тут вскорости Апраксина и арестовали… — Не знаю в точности, какова вина была Апраксина. По-моему, в его лице прежде всего канцлера ударили. Как Бестужева свалить удалось, про то уж я не ведаю.

— Это мне доподлинно известно, — сказал Шатилов. — Я тогда в Петербурге был. Бестужева вызвали во дворец на заседание Конференции. Он сказался больным и не пошел. Его, однако, снова вытребовали. Он явился — и здесь же был арестован.

— Где же он теперь, Бестужев?

— Императрица милостиво обошлась с ним. Его сослали в именье Гаретово, под Можайском. Там, правда, нет помещичьего дома, живет в избе. Но имущество его не все в казну взято, живет безбедно. И, как слышно, занялся составлением лекарств из местных травок.

Разговор оборвался. Лошади, не понукаемые всадниками, перешли на шаг и лениво передвигали ноги, пофыркивая и осторожно обходя тускло блиставшие большие камни, которыми была усеяна дорога. С низины потянуло сыростью. Шатилов зябко поежился.

— Кою же из наших генералов вы уважаете? — обратился он к своему спутнику, продолжая прерванную беседу.

— Кого? Салтыкова, Румянцева… Пожалуй, Захара Григорьевича Чернышева: он тоже умен, тверд и честен. В сраженье при Цорндорфе был он взят в плен и ныне еще томится в Пруссии.

— О графе Чернышеве я наслышан еще в Петербурге.

— В нем хорошо то, что он вовсе не завистлив и, вопреки штабным обычаям, хорошо отзывается о людях. Вы слыхали его словцо о Репнине?

— Нет.

— Когда ему сказали, что Репнину дали Андреевский орден, он воскликнул: «Не может быть!» — «Право же». — «Нет. Мне его дали и вам могут дать, а Репнин сам ею взял».

Шатилов засмеялся.

— Вы когда и хвалите кого, то не поймешь, всерьез или для вида только. Государыня Чернышева весьма отличает.

— Государыня… Хоть ее Фридерик и прозвал веселой царицей, а ей всё веру дать можно. Она нутром русский дух чует. Страх берет, как подумаешь, что после нее голштинский принц у нас воцарится. Что будет тогда?

— Да, это загадочно. И толкуют; государыня недавне опять припадком страдала.

— Верно. Лейб-медик ее, Кондойди, еле выходил ее. И, говорят, сказал: еще один припадок, и приключится смерть.

— Весьма огорчительно… Э-эй! Наметка! Тише…

Шедшие спокойно лошади вдруг захрапели и попятились. В ту же минуту из глубокой канавы на обочине дороги выросла темная фигура, грянул выстрел, и пуля визгнула перед самой головой Шатилова. Ивонин тихо охнул и склонился к луке седла.

— Стой, стервец! Не уйдешь! — крикнул Шатилов и, подняв в галоп лошадь, поскакал за чуть видневшийся согнувшейся фигурой человека, пытавшегося скрыться в придорожных кустах.

Наметка перемахнула через канаву и в несколько скачков догнала бежавшего. Тот вдруг прыгнул в сторону, обернулся, и новая пуля пропела над ухом Шатилова. В бешенстве он выхватил шпагу и мгновенным четким движением, так, как делал это на уроках фехтования, с силой вонзил клинок в стрелявшего. Тот, взмахнув руками, рухнул наземь.