Дон Жуан - [35]

108

О вы, чулки небесной синевы,

Пред кем дрожит несмелый литератор,

Поэма погибает, если вы

Не огласите ваше «imprimatur».[31]

В обертку превратит ее, увы,

Парнасской славы бойкий арендатор!

Ах, буду ль я обласкан невзначай

И приглашен на ваш Кастальский чай?

109

А разве «львом» я быть не в силах боле?

Домашним бардом, баловнем балов?

Как Йорика скворец, томясь в неволе,

Вздыхаю я, что жребия мой суров;

Как Вордсворт, я взропщу о грустной доле

Моих никем не читанных стихов;

Воскликну я: «Лишились вкуса все вы!»

Что слава? Лотерея старой девы!

110

Глубокой, темной, дивной синевой

Нас небеса ласкают благосклонно

Как синие чулки, чей ум живой

Блистает в центре каждого салона!

Клянусь моей беспечной головой,

Подвязки я видал того же тона

На левых икрах знатных англичан;

Подвязки эти — власти талисман!

111

За то, что вы, небесные созданья,

Читаете поэмы и стишки,

Я опровергну глупое преданье,

Что носите вы синие чулки!

Не всякую натуру портит знанье,

Не все богини нравом столь жестки:

Одна весьма ученая девица

Прекрасна и… глупа, как голубица.

112

Скиталец мудрый Гумбольдт, говорят

(Когда и где — потомству неизвестно),

Придумал небывалый аппарат

Для измеренья синевы небесной

И плотности ее. Я буду рад

Измерить — это очень интересно

Вас, о миледи Дафна, ибо вы

Слывете совершенством синевы!

113

Но возвращаюсь к нашему рассказу.

В Константинополь пленников привез

Пиратский бриг. На якорь стал он сразу.

Ему местечко в гавани нашлось.

Чумы, холеры и другой заразы

В столицу он как будто не занес,

Доставив на большой стамбульский рынок

Черкешенок, славянок и грузинок.

114

Иных ценили дорого: одна

Черкешенка, с ручательством бесспорным

Невинности, была оценена

В пятнадцать сотен долларов. Проворно

Ей цену набавляли, и цена

Росла; купец накидывал упорно,

Входя в азарт, пока не угадал,

Что сам султан девицу покупал.

115

Двенадцать негритянок помоложе

Довольно высоко ценились тут.

Увы, освобожденных чернокожих,

На горе Уилберфорсу продают,

Притом теперь значительно дороже!

(С пороком воевать — напрасный труд!

Порок больших расходов не боится.

А добродетель чахнет — и скупится!)

116

У каждого особая судьба:

Кого купил паша, кого — евреи,

Кто примирился с участью раба,

Кто утвердился в должности лакея,

А женщины — ведь женщина слаба

Надеялись достаться поскорее

Нестарому визирю и мечтать

Его женой или рабыней стать!

117

Но позже все подробно расскажу я,

Все приключенья точно передам.

Пока перо на время отложу я;

Глава длинна, я понимаю сам;

Я сам на многословье негодую,

Но докучаю вежливым друзьям.

Теперь пора: оставим Дон-Жуана,

Как Оссиан, «до пятого дуана».

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

1

Когда прелестно и медоточиво

Поют поэты о любви своей

И спаривают рифмы прихотливо,

Как лентами Киприда — голубей,

Не спорю я, они красноречивы;

Но чем творенье лучше, тем вредней:

Назон и сам Петрарка, без сомнений,

Ввели в соблазн десятки поколений.

2

Но я и не хочу изображать

Любовные дела в приятном свете,

Я буду строго факты излагать,

Имея поучение в предмете;

Моралью буду я опровергать

Мечты и страсти пагубные эти,

И (только бы не выдал мой Пегас!)

Я критиков порадую не раз.

3

Реки морской живые берега,

Дворцами испещренные богато,

Софии купол, гордые снега

Олимпа, и военные фрегаты,

И рощи кипарисов, и луга

Я эти страны пел уже когда — то:

Они уже пленяли, не таю,

Пленительную Мэри Монтегю.

4

Ax, я пристрастен к имени «Мария»!

Мне был когда — то дорог этот звук;

Я снова вижу дали золотые

В тумане элегических разлук,

Оно живит мои мечты былые,

Оно меня печалит, милый друг,

А я пишу рассказ весьма холодный,

От всяческой патетики свободный.

5

Играли волны, ветер пробегал,

Торжественно вдали синели горы,

От Азии Европу отделял

Поток могучий пенного Босфора,

И открывалась за грядою скал

Седая даль эвксинского простора

И злой прибой. Из всех морских пучин

Опаснейшая — все — таки Эвксин!

6

Стояла осень; ночи нарастают

В такую пору и темнеют дни,

И беспощадно Парки обрывают

Рыбачьи жизни. О, не мы одни,

Когда нас буря в море настигает,

Исправиться клянемся искони!

Но мертвый клятвы выполнить не в силах

А спасшийся, глядишь, — и позабыл их.

7

На рынке было множество рабов

Различных наций. Сумрачно стояли

Продрогшие бедняги у столбов,

Друзей, родных, свободу вспоминали,

Кляли свой плен со скрежетом зубов,

Лишь негры, как философы, молчали

И огорчались меньше всех других:

Семь шкур уж, не раз спускали с них

8

Мой Дон-Жуан, по молодости лет,

Превратности встречать бы должен смело,

Но грустно он глядел на белый свет

И смахивал слезинки то и дело.

Он ослабел от раны, спору нет,

А может быть, душа его болела:

Объятья милой на ярмо раба

Сменить — едва ль завидная судьба!

9

Такое бы и стоика сломало,

А он держался твердо как — никак,

И вся его осанка подтверждала,

Что он и дворянин и не бедняк.

Притом его одежда привлекала

Барышников и попросту зевак:

Прикидывали опытные люди,

Что выкуп за него хороший будет.

10

Итак, базар невольничий пестрел

То белыми, то черными телами,

И, выбирая кто и что хотел,

Купцы как будто рылись в старом хламе.

Герой мой молча в сторону смотрел,

Но тут мужчина с серыми глазами,

Лет тридцати, еще в расцвете сил,

Его вниманье — вдруг остановил.

11

Имел он статный рост и крупный нос,

Румянец свежий при отличной коже,

Красивый отблеск вьющихся волос,