Я сидел и думал обо всем этом на цеховом собрании. Собрание было то тихое, то шумное. Это зависело от выступлений.
Лешка наклонился ко мне и спросил:
– Ты выступать будешь?
Я тоже спросил:
– А ты?
– Я скажу. Надо про технологию... А ты давай про ремонтников.
– Я не знаю...
Нюра подняла руку. Ей дали слово. Она пошла вперед, к столу. Видимо, растерялась.
– Тут спорить нечего, семь часов работать лучше, чем восемь. Тут и говорить нечего. Но надо, чтобы за семь часов мы зарабатывали столько же, сколько за восемь.
– И даже больше, – вставил Алексей Иванович. Он сидел за столом, рядом с начальником цеха.
Нюра не умела выступать. И я не любил, когда она выступала. В жизни она была гораздо умней. А на собраниях краснела и становилась какая-то ожесточенная. Мне казалось, что все это видят и чувствуют себя выше ее и толковей. И мне это было неприятно. Я слушал и боялся, чтобы Нюра не сказала чего-то такого ненужного, никому не интересного.
– Я понимаю так, что все зависит от производительности труда, – говорила Нюра. – И вот ругаются, что из кладовой пропадают фрезы. И еще ругаются, что у некоторых рабочих в тумбочке хранится целый набор фрез. Фрезы никто не ест, и на рынок их тоже не носят. Но иногда придешь в кладовую, а нужной фрезы нет. Вот и ходишь по цеху. Ищешь. А у кого фрезы в тумбочке, тот никогда не ищет. Вот и надо, чтобы не тратить время, чтобы в кладовой были все фрезы.
Мне казалось, что Нюрино выступление совсем пустяковое. И мне хотелось, чтобы она скорее села на место. Я подумал про Иру. Она выступала бы, наверное, спокойно, а может быть, даже не стала выступать. О фрезах и так знают. А теперь на Нюру будет коситься мастер. Даст невыгодную работу. А зачем это? Мастер тоже не виноват. Он хочет, чтобы цех выполнял программу. И этого хотят все. Я подумал, что про ремонтников мне выступать тоже не нужно. Механик злой и со станком будет тянуть. Придется весь месяц работать на револьверном.
Нюра села. Лешка опять нагнулся ко мне:
– Ну давай...
– Давай ты...
– А ты?
– Я после...
Лешка пошел. Я решил, что выступить все-таки надо. Ведь ремонтники мешают не только мне, но всему цеху.
Лешка выступал здорово. Он говорил одинаково и дома и на собрании. Он бы мог, наверное, выступать и на Дворцовой площади. Лешка говорил и постукивал кулаком по столу. Алексей Иванович улыбался, но совсем незаметно Лешка говорил:
– Технология – это раз. Мы работаем не на дядю. Приносят чертеж. Вот, говорят, сделай. А технология? По такой технологии мой дед работал в депо. Стоишь и думаешь. Потом все-таки сделаешь. Технолог доволен. Рабочий сделал. Рабочий придумал свою технологию. А зачем же тогда технолог? За что же ему платят? Может, просто потому, что такая должность есть в цехе? Скажите, я правильно говорю?
– Правильно! – крикнули несколько человек.
Лешка говорил горячо. Я подумал, что при царе Лешка бы стал знаменитым революционером.
– Простои – это два. – И Лешка снова несильно ударил кулаком по столу. – Я не боюсь говорить. Я скажу, пусть придут самые разначальники. У меня такое впечатление, что мы кого-то хотим обмануть, а обманываем сами себя. Про наш цех везде говорят – передовой. А у нас каждый месяц простои. Работаем как попало. Месяц начинается – тишина, цех закрывать можно, а в последних числах вкалываешь, как папа Карло. За пять дней зарабатываем больше, чем за месяц. Какое же это планирование? У нас, бывает, и по две и по три смены люди работают. Раскладушку приносить надо. Какая же после этого производительность? Цех наш, завод наш, и люди тоже наши. Нам детали нужны, продукция, а не проценты к концу месяца.
Лешке аплодировали. Лешка сел, и я увидел, что у него дрожат руки и он весь наэлектризованный. К столу пошел Валерий Осипов. Я не знал: выступать мне или не выступать? Я заметил, что механик сидел в первом ряду. Ребята из его бригады сидели с ним рядом. Лешка пришел в себя и сказал:
– Ну давай, чего же ты?
– Ладно. Ты не торопи. Я и сам.
Я начал составлять в голове свою речь. Мне хотелось, чтобы получилось не очень обидно для ремонтников. После Валерия поднял руку Юрка Кондратьев. Лешка толкнул меня в бок.
– Ну ты чего ждешь?
– Ты на каком станке работаешь? На своем?
– На своем.
– А я на револьверном.
– Ну и скажи...
– А тебе-то чего?
Я хотел поднять руку, но не успел. Пошел Васька Блохин. На этот раз Васька не улыбался. Под спецовкой у него был галстук. И вид у него был солидный. Васька начал про вечернюю школу, а кончил бригадой ремонтников. Он сказал все, что я хотел сказать.
Мы вышли на улицу, и Лешка пожал плечами.
– Ты чего же про свой станок молчал?
– А ты механика знаешь?
– Испугался?
– Надо мне пачкаться с грязью.
– А кто грязь?
– Грязи много.
– А кто за тебя будет пачкаться?
– Как-нибудь без тебя. Понял?
Была оттепель. С крыш капало. Дома стояли белые, вспотевшие. Под ногами было месиво. Мы шли молча, Я решил, что позвоню сейчас Ире. Мне все время хотелось позвонить ей. И я все время откладывал. Возле «Гастронома» стояла машина и лапами загребала снег. Эти лапы были как руки. Лешка отшвырнул ногой комок. У меня у самого был какой-то осадок после этого собрания. Недалеко от общежития нас догнала Нюра.
