- Кончай их скорей. Другую работу дам.
Я опять пошел в кладовую. Оказалось, что этих болванок хватит на год. После обеда я взялся. Резец не врезался в болванку, а стучал по ней. Стружки не было, а были кусочки, маленькие, раскаленные. Они вылетали фонтаном. Ударяли в лицо и падали на руки. Руки обжигало. Я стряхивал латунь. Полагалось работать в рукавицах и в очках. Но я, конечно, и не думал надевать рукавицы. Тем более что фаску в рукавицах не сделаешь, а если каждый раз снимать их и потом надевать опять, то не останется времени на работу. Очки мне тоже были ни к чему. Сначала я думал, что приспособлюсь. Я вертелся туда-сюда, но дело не двигалось. Потом я плюнул. Сходил, взял кусок жести, вырезал глазок и приспособил его над резцом. Теперь все было хорошо. Я еще думал, как бы одновременно подавать резец и тут же снимать фаску. Но до этого не додумался. Время полетело. Я перестал видеть Лешку, перестал смотреть на Нюру. К концу дня у меня оказалось 103 процента. Я прикинул, что до субботы, наверное, с этими болванками справлюсь.
Каждое утро я подходил к ремонтникам и спрашивал о своем станке. Станок все так и стоял. За него не принимались. Меня это злило.
- Тогда зачем же его остановили?
- По плану.
- А чего же вы его не делаете?
- По плану.
- Идиотство!
Вмешался Васька Блохин. Выключил свой станок, подошел к механику.
- У нас и верно с ремонтом непорядок.
Механик посмотрел на него как на пустое место.
- А тебе что?
- А то, что у нас много разговоров о ремонте.
Механик сунул ему под нос свои чертежи. Показал рукой на шестеренки.
- А ты займись. Рассчитай и завтра принеси.
- У меня своя работа.
- Ты кончаешь во сколько?
- В четыре.
- А мы до восьми торчим.
Васька улыбнулся.
- Вот и плохо. Из ремонтников никто и не ходит в школу. Вот и рассчитывать некому.
- Ну, ладно. Иди.
- Я и пойду.
И Васька пошел, но только не к станку, а к начальнику цеха.
Мой станок за эти дни запылился. И стал он какой-то другой, точно что-то в нем умерло.
На следующий день вечером Васька отдал мне заметки в стенгазету, они были уже отпечатаны на машинке, и сказал:
- Выпускай. Только придумай что-нибудь, чтоб красивее.
Вечером мы с Лешкой и Женькой Семеновым сидели в красном уголке. Женька был шрифтовик. А Лешка пришел заодно со мной. Женька расчертил газету. Открыл краски. Можно было начинать. Я решил, что надо сделать газету хорошую, такую, чтобы всем понравилась.
Дверь открылась. Все обернулись, и я увидел Нюру. Нюра позвала меня. Мне почему-то было неприятно перед ребятами, что она пришла. Я вышел.
- Ну чего?
- Саша, вы тут долго еще будете?
- Долго-недолго. Откуда я знаю?
- Ты обиделся?
- А чего мне обижаться? То один позовет, то другой.
- Хочешь, у меня вот тут хлеб с колбасой?
Она протянула мне пакет. Я разозлился:
- Да брось ты, на самом деле! Что я тебе, маленький, что ли? Выдумала тоже...
Я махнул рукой и хлопнул дверью.
Мы просидели над газетой всю ночь. Утром сходили в душ. Васька сказал, что газета хорошая.
Мне город нравится, и мне нравится ходить по улицам. Улицы переходят одна в другую, сливаются, и город мне кажется бесконечным и добрым. Город все время изменяется. Он становится лучше. Интересно, каким он будет в двухтысячном году?
Ира слушает меня и улыбается. Мне хочется понравиться ей, но те обычные и проверенные слова, которые я говорил другим девушкам, на этот раз почему-то забылись. Что-то заставляет меня говорить другие слова. Я говорю их, смотрю на Иру и сомневаюсь:
- Это вам неинтересно?
- А дальше?
- Что дальше?
- Я слушаю дальше.
Я взял ее под руку. Тогда, на вечере, она показалась мне высокой. Но сейчас я увидел, что ее шляпка немного выше моего плеча. Я решил, что сегодня ее поцелую.
Прошли мимо моего ремесленного. Оно теперь окрашено в розовый цвет. Под ногами был песок. Я сказал, что этот песок мне нравится тоже. Значит, кто-то заботится о нас, обо всех, кто ходит по этому тротуару. Мы вышли на Невский, и простояли минут пять на углу Невского и Садовой, и слушали, как милиционер уговаривал пешеходов. Он говорил в рупор, и голос его разносился далеко. Мы специально сошли с пешеходной дорожки.
«Граждане. Будьте осторожны на переходах. Вот вы, товарищ с девушкой в зеленой шляпке. Почему вы сошли с пешеходной дорожки? Соблюдайте правила уличного движения». Я сказал, что этот милиционер мне тоже нравится. Ира слушала меня, улыбалась, а потом пожала печами.
- Ну и что?
- Ничего, конечно.
- Вы, оказывается, совсем еще ребенок! — Она посмотрела на меня, наклонив голову. — Я тоже когда-то думала так же. А теперь у меня это прошло.
Я вдруг пожалел, что говорил ей обо всем этом. Наверное, этого не нужно было делать. А нужно было говорить о всяких пустяках. Но я решил, что покажу ей, какой я ребенок. Мне даже лучше, что она так думает. Я спросил:
- А лучше быть взрослым или лучше быть ребенком?
- Лучше ребенком.
- А почему?
Мы сошли с Аничкова моста и пошли дальше по Невскому.
- Потому что ребенок думает, что все на земле необыкновенно. И ему хорошо. Он даже имеет право совсем не думать, и ему все равно хорошо. А на самом деле все так и должно быть: улицу должны посыпать песком, а на перекрестках должны стоять милиционеры. Что же тут особенного?
