Я побежал и сразу же вернулся.
— Ну, так повтори: чья это? — спрашивал Лешка.
«Галстук» ответил:
— Заводская. Ребята в прошлом году выиграли.
— Не так, — возразил Лешка. — Не выиграли, а завоевали. Повтори!
«Галстук» повторил.
— Теперь тебе ясно?
— Ясно. Все ясно, мальчики. Ну неужели мы из-за пустяка будем ссориться?
— Он ничего не понял, — сказал Лешка. — Как думаешь, Саша?
— Ладно, — сказал я. — Плюнь ты на эту мразь, и пойдем.
И вдруг «Галстук» оттолкнул меня и побежал. Я ударился головой о шкаф, так что в голове у меня загудело, но успел подставить ножку. «Галстук» запутался в собственных ногах, и Лешка пару раз ему врезал. Я добавил. В конце коридора кто-то крикнул:
— А ну стойте!
Мы увидели милиционера, тех двух и еще целую толпу. Разговор был короткий. Меня, Лешку, «Галстука» и того, которому я разбил нос, повели в милицию.
В дежурной комнате милиционер доложил лейтенанту. Лейтенант сказал:
— Вы что же?
— Он украл статуэтку с нашей выставки, — сказал Лешка.
У «Галстука» появился гнусавый голос:
— Статуэтку? Мало того, что вы меня избили, вы еще и лжете.
— А я тоже украл статуэтку? — спросил с разбитым носом.
— Документы, — потребовал лейтенант.
Документов у нас не было. Про комсомольский билет я молчал.
— Какая ложь! — возмущался «Галстук» и подставлял под свет свою рожу. Рожа припухла. — Я в конце концов стерплю, и вы можете меня обыскать, товарищ лейтенант милиции.
— Он украл, — сказал я. — Мы поставили ее на место. Отобрали и поставили.
— Не трещи, — вставил милиционер.
— Фамилия? — спросил лейтенант.
Один раз меня хотели оштрафовать за то, что я прыгнул с подножки трамвая. Тогда я сказал не свою фамилию. А теперь я вовсе не считал, что виноват.
— Кочин, Александр Николаевич.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот сороковой.
— Где родился?
— В Сестрорецке.
— Садись.
Потом спрашивали Лешку. Лешка тоже сказал правду.
— Макаров, Алексей Петрович. Тысяча девятьсот тридцать девятый. В Великих Луках.
Лейтенант составил протокол. Выходило, что мы хулиганы. Набросились на честных людей. Написали, что у «Носа» разбит нос. А «Галстуку» нанесены легкие телесные повреждения. «Галстук» сказал, чтобы в протокол записали, что мы хотели его оклеветать. Этого лейтенант не написал.
Лешка сказал, что протокола мы подписывать не будем.
— Будет хуже, — сказал лейтенант.
Я сказал:
— Ну и пусть.
«Носа» и «Галстука» отпустили. Нас с Лешкой посадили в камеру. Лейтенант сказал:
— Пятнадцать суток обеспечено.
В камере был помост, точно сцена, и на нем спал кто-то. Окошко было высоко, и на окошке решетка. Лампочку повесили экономную. Камеру заперли. Мужчина поднялся.
— За что, малолетки?
— Грабеж, — ответил Лешка. — Комиссионный колупнули.
— Десять лет, — объявил тот и подвинулся к стенке.
Я сидел и думал, что сделать с «Галстуком», а потом думал об Ире. Представил, как кончился вечер, как она ушла и как кто-то пошел ее провожать. У нее были очень хорошие глаза. Я таких еще не видел. И вообще такая девушка мне еще не встречалась. Я решил, что убью «Галстука».
Шишка на голове была здоровая.
Утром нас повели на второй этаж. Милиционер сказал:
— К начальнику.
Начальником был капитан. У него сидели Васька Блохин и Алексей Иванович.
Алексей Иванович сказал:
— Эти ребята не соврут. Я могу ручаться.
Васька Блохин поддержал:
— Нам обидно. Они ведь работают хорошо. Никогда замечаний не было. На доску Почета хотели представить.
Про доску Почета я раньше не слыхал. А насчет замечаний Васька врал. У меня был выговор за стенгазету.
Нас отпустили.
В общежитии Алексей Иванович сказал, что этого от нас он не ожидал.
В среду было комсомольское собрание. Васька Блохин был, как всегда, слишком умный. Я Ваську не любил. Он ездил по туристской путевке за границу и привез оттуда какую-то глупую до ушей улыбку. Раньше у него такой улыбки не было. И теперь он улыбался целыми днями. И на комсомольском собрании он тоже улыбался.
Сперва выступил я и все честно рассказал. Потом пригласили Лешку. Но Лешка и так все слышал. Он сидел возле своего станка, а собрание было возле окна.
Лешка все взял на себя. Он сказал, что бил он, а я его останавливал, и еще сказал, что жалеет, что мало дал. После этого Лешку с комсомольского собрания удалили. Он опять сел у станка. Васька сказал:
— Макаров не член комсомола, и поэтому в его выступлении нет ничего удивительного. С ним еще надо работать. А вот что касается Кочина, то тут дело сложнее...
Он сразу вспомнил про стенгазету и начал сгущать краски. Потом спросил:
— Неужели тебе не понятно, что бить человека нельзя?
Я ответил:
— Ты, Васька, не умничай.
Начались прения.
Женька Семенов поднял руку и сказал, что обеденный перерыв — для обеда и что надо обсуждать не меня, потому что я и так просидел ночь зазря, а надо обсуждать Ваську Блохина.
Юрка Кондратьев тоже выступил:
— Конечно, мы должны показывать пример, на то мы и комсомольцы. А теперь ребята из нашего цеха узнают, что Кочин бьет людей. И если вдуматься во все по-деловому, то надо объявить ему выговор.
Нюра возмутилась:
— Какая несправедливость!..
Валерий Осипов начал так же, как Юрка Кондратьев. Он сказал:
— Конечно, мы должны показывать пример. На то мы и комсомольцы. А теперь посмотрим на Кочина. В прошлом месяце у него выработка сто двадцать процентов. Другие берут с него пример. Пришел в клуб жулик и украл вещь, которая принадлежит заводу, государству, коллективу наших ребят. Кочин не дал украсть вещь. Об этом надо написать в газету. Пусть другие берут с него пример. Я предлагаю объявить ему благодарность.
