Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение - [194]

Работая над этой книгой, я старался писать настолько объективно, насколько это возможно. Но когда речь идёт о такой теме, как христианство, быть объективным – не значит быть нейтральным. Конечно, я претендую на то, чтобы дать справедливую оценку как достижениям, так и преступлениям христианской цивилизации, но, поставив себе такую цель, я не вышел за пределы христианской морали, а – как непременно заметил бы Ницше – признал, что я сам придерживаюсь её. В его знаменитой притче под людьми, продолжающими поклоняться тени Бога, имеются в виду не только прихожане церквей. В их число входят все, кто находится под влиянием христианской морали, – даже те, кто с гордостью причисляют себя к убийцам Бога. Рассуждая о влиянии христианства на мир, приходится говорить о создании и падении империй, о епископах и королях, о богословских спорах, о революциях и о воздвижении крестов по всему свету. Особенно много приходится говорить о деяниях мужчин. Но это, разумеется, только часть великой истории. Я немало писал о церквях, о монастырях, об университетах; но вовсе не в них формировалась большая часть христиан. Революционное учение, две тысячи лет воспринимавшееся как нечто само собой разумеющееся – до такой степени, что некоторые путали его с человеческой природой, – дети чаще всего впитывали у себя дома, в кругу семьи. Христианская революция творилась прежде всего на коленях у женщин.

А значит, успех самого влиятельного мировоззрения во все времена зависел от таких людей, как моя крёстная: от людей, для которых смена поколений была чем-то большим, нежели естественный ход вещей. Своих детей у неё не было, но она работала учителем и стала директором образцовой школы, заслужив официальные почести. Всю свою жизнь она руководствовалась чувством долга перед теми, кто её переживёт. Как христианка, она, конечно, верила и в нечто большее. Для римлян слово saeculum обозначало время на памяти ныне живущих – краткий, мимолётный временной промежуток. Правнук или правнучка может, пожалуй, застать своих прадеда или прабабушку, но в конце концов прах неминуемо в прах возвратится [1041]. В отсутствие небесного измерения все вещи преходящи. Моя крёстная знала это, но она не верила, что все вещи преходящи. Она жила надеждой на вечную жизнь. Веру в это ей передала её мать, а её матери – родители её матери, а родителям её матери – их родители. Она передавалась из поколения в поколение, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Лишь иудеи могут похвастаться чем-то подобным: живой непрерывной традицией, уходящей корнями во времена давно исчезнувшей римской цивилизации. И эту традицию моя крёстная передала мне.

Но она передала мне не только это. В детстве у меня была лишь одна настоящая страсть – и речь вовсе не о библейских историях. Моя крёстная, добрая и любящая женщина, всю жизнь учившая маленьких мальчиков и прекрасно знавшая, что приводит их в восторг, вовсе не расстраивалась оттого, что в детстве меня по-настоящему заботили лишь доисторические животные. Она жила на окраине небольшого городка на юге Англии, рядом с утёсами, где в 1811 г. обнаружили первый целиком сохранившийся череп ихтиозавра. Сидя на заднем сиденье маминой машины, я пожирал взглядом эту местность и фантазировал о мезозойской эре. До меня так делали многие. На стене местной лавки окаменелостей над аммонитами, криноидеями и зубами ихтиозавров висела репродукция первого в истории живописи доисторического пейзажа. В 1830 г. художник попытался представить, как окрестности этого городка выглядели во времена юрского периода. Пальмы возвышались над голым камнем. Странные создания, наполовину драконы, наполовину летучие мыши, парили над морем, кишевшим другими тварями. Ихтиозавр, напав на длинношеее чудовище, обнажил его внутренности. Всё это выглядело очень зловеще – и захватывающе.

Бог, обращаясь к Иову, спрашивал его, может ли он «удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его» [1042]. Но в моей голове эти слова никак не вязались с тем, что я знал об ихтиозаврах. Медленно – словно кто-то постепенно выключал в помещении свет – моя вера в Бога угасала. Мне начинало казаться, что пространство и время – слишком холодные, слишком громадные категории, чтобы смерть одного человека, жившего две тысячи лет назад, могла иметь вселенское значение, которое приписывало ей христианство. Чем Homo sapiens заслужил статус, в котором было отказано аммонитам? Почему Бог, если Он существует, позволил стольким видам эволюционировать, процветать, а затем – полностью исчезнуть? Почему, если Он милостивый и всеблагой, Он позволил, чтобы в нашу планету врезался астероид, чтобы динозавры погибли в пламени, чтобы закипели мезозойские моря, чтобы землю окутала тьма? Я не так уж часто задумывался об этих вопросах, но порой они посещали меня среди ночи. Я ощущал, что надежда, предложенная христианством, – надежда на то, что человеческое существование не бесцельно и не беспорядочно, – навсегда ускользнула из моих рук. Как сказал знаменитый физик Стивен Вайнберг: «Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной»