Домик над обрывом - [17]
Я скидываю рюкзак и достаю дребезжащий телефон.
Великанша! Не дожидаясь, пока она начнёт кричать, я сразу выпаливаю в трубку:
– Уже подхожу! Две минуты!
Но там никакая не Великанша:
– Ксенчик!
– Мама?
– Ох, ну слава Богу!
– Мам, я уже бегу! – Я отключаюсь и говорю Мальчику: – Ей лучше! Я слышу: ей уже лучше!
Брови Мальчика взлетают до самого козырька, а уголки рта загибаются кверху. Мы тут же припускаем к дому.
Я распахиваю калитку и оборачиваюсь к Мальчику, дальше мне придётся пойти без него. Он улыбается и быстро-быстро кивает: не бойся, самое страшное позади. Хорошо бы он оказался прав!
Я лечу по дорожке мимо грядок и курятника. Дверь распахнута. На крыльце в кругу света стоят они обе и напряженно всматриваются в темноту. Великанша сама на себя не похожа – горбится, придерживает рукой бок, словно у неё там закололо, и впервые я думаю: неужели и она тоже иногда боится?
Они замечают меня одновременно, вылавливают из темноты, как из ледяного пруда:
– Ксенчик! Ксеня! Иди скорей! Где ты была? Мы тебя обыскались! Звали-звали!
Мама протягивает ко мне руки. Я прижимаюсь к ней всем телом. Она всё ещё пахнет уютом, белым воздушным одеялом и чуть-чуть молоком, но запаха фиолетового лекарства я почти не чувствую.
Я с опаской поглядываю на Великаншу, но она и не думает ругаться, она выдыхает, поглаживая нашу с мамой фотографию, напечатанную на её футболке:
– Господи, я уж испугалась, что тебя волки съели!
– Нет тут волков, только динозавры, – улыбаюсь я.
Она сперва хмурится, словно не расслышала, но тут же улыбается тоже и качает головой: чуть не провела бабушку!
Значит, и на ней тоже было колдовство, на бабушке, как на Руфине?
– Маленький мой, – шепчет мне мама. – Больше не убегай вот так, ладно?
– Ладно.
– Куда же ты ходила? – допытываются они, уводя меня в дом.
– На гору, к Мёртвому дереву, – признаюсь я и снова поглядываю на бабушку.
Она оседает на край кресла и смотрит растерянно.
Мама пугается:
– В темноте? А если бы ты заблудилась или с обрыва упала!
– Зато мы Медведицу в норе заперли! – говорю я. И рассказываю всё-всё – как ходили искать папу, как убегали от динозавра, как Бурая медведица заколдовала Руфину и Лапушку, и бабушку, оказывается, тоже, а потом и маму чуть не заколдовала. Про фей и медвежью шкуру, и про Холодную темноту, которая гналась за нами, но ей пришлось вернуться на свой пост под Мёртвым деревом, и больше она никому не причинит вреда.
Мама спрашивает осторожно:
– Ксенчик, а кто это «мы»?
Я оборачиваюсь к окну и затылком чувствую, как усиливается их беспокойство. Свет луны путается в листве яблони, но Мальчика под деревом нет.
– Мой друг, Мальчик, – говорю я. – Вы не переживайте, он хороший, я его сама придумала. Куда же он делся?
– Придумала?
Они переглядываются. Глаза у них удивительно блестят, не понять – засмеются вот-вот или заплачут. И я замечаю вдруг, до чего они похожи – мама и бабушка, у них совсем одинаковые глаза.
– А Руфина там первые яблочные пирожки печёт! – говорю я. – А ты уже встаёшь, мам! Тебе лучше, да?
Мама зарывается носом в мои волосы и прижимается губами к виску.
– Спасибо, Ксенчик, – произносит она едва слышно.
Бабушка вздыхает и докрасна трёт глаза, как будто сильно зачесались, и идёт ставить чайник.
Мы с мамой сидим ещё немножко в обнимку. Бабушка заливает кипятком ромашку с мятой. Мы как будто ужасно давно не виделись. Точно так же мы сидели с папой, когда он возвращался из долгой командировки.
И вдруг внутри меня возникает вопрос. Странное дело: он там уже вроде давно, а как будто только что появился. Словно прятался в холодной темноте, а теперь я его наконец нащупала.
– Мам?
– Что, мой маленький?
– Папа умер? Когда говорят, что кто-то не далеко и не близко, это значит, он умер?
Мама сжимает холодными пальцами моё плечо. Я чувствую, как она вся дрожит, как пугают её эти слова.
– Да, Ксенчик, нашего папы больше нет.
– А как он умер?
– У него остановилось сердце. Но ему не было больно, это произошло ночью, во сне.
– Но почему? Он же был не старый.
– Не старый… Но у него были проблемы со здоровьем, о которых он не знал. Понимаешь, из-за работы и командировок он никак не мог сходить к врачу.
Мамин голос даёт трещину. Она кладёт щёку мне на макушку и всхлипывает. Больше я ничего не спрашиваю.
Я сижу под смородиновым кустом и наблюдаю за туманной рекой. Сегодня утром она совсем маленькая и тонкой струйкой парит над ущельем.
Скоро мы поедем к папе на кладбище, а пока мама собирается, я рассматриваю горы и обрываю ягоды с куста. Одни очень сладкие, а другие ужасно кислые. Я жду, что снова прилетит сокол и выкрикнет свою самую высокую ноту. Люблю слушать, как он кричит.
Вчера мне долго не хотелось спать, и мы с мамой и бабушкой перебирали папины фотографии – мама сложила их в отдельной альбом. Передавали друг другу и вспоминали поездки и праздники. Вот мы с папой под ёлкой, вот на море, вот идём за грибами в Берёзовую рощу. Мама то плакала, то улыбалась сквозь слёзы, а бабушка подхватывала её рассказ.
Я долго держу в руках одну фотографию: на ней папа-мальчик в красной кепке и красной футболке. Такой по-хорошему круглый, а глаза большие, как у тюленя. И кроссовки зеленые от травы.
