Дом Якобяна - [42]

Последнюю фразу он произнес так, как будто ему уже надоело откровенничать. Таха почувствовал, как сильная дрожь пробежала по его телу. Он очень старался держаться, но не сумел, из его горла вырвался резкий, похожий на вой звук, и он расплакался жгучими слезами. Офицер подошел к нему, похлопал по плечу:

— Нет, Таха… Нет, не плачь, дорогой. Мне, правда, жалко тебя… Послушай, умница… Ты дашь нам сведения о твоей организации, и я обещаю выпустить тебя в тот же миг… Ну, как?

— Ни в какой организации я не состою… — прокричал Таха.

— А зачем хранишь «Хартию исламского действия»?

— Читал…

— Это, дорогой, книга организации… Давай, Таха, говори… Бог ведет тебя… За что ты отвечаешь в организации?

— Я не знаю никаких организаций.

Опять посыпались удары. Таха почувствовал, как боль снова переходит свою критическую точку, чтобы стать лишь мыслью о чем-то далеком. Голос начальника звучал по-прежнему спокойно:

— Зачем так, сынок… Почему не расскажешь, что знаешь, и не спасешь себя?

— Клянусь великим Аллахом, паша, я ничего не знаю.

— Как хочешь, это будет твой грех… Подумай, я здесь — единственный добрый человек… Эти офицеры — безбожники и подонки, они не только бьют… Они творят ужасные вещи… Будешь говорить или нет?

— Клянусь великим Аллахом, я ничего не знаю.

— Баста… Дело твое.

Как только офицер произнес это слово, словно оно было сигналом, на Таху набросились со всех сторон. Его опрокинули на пол, и множество рук приподняло его галабею, сдернуло нижнее белье. Он сопротивлялся, как мог, но на него навалились, пригвоздив тело к полу руками и ногами. Пара огромных ладоней, протянувшихся к нему, взяла его за ягодицы и раздвинула их. Таха почувствовал, как что-то твердое всаживают ему в проход и как рвутся внутренние ткани. Он стал кричать. Кричал изо всех сил. Вопил, пока не почувствовал, что и глотка его разодрана.

* * *

С приходом зимы Абд Раббу начал новую жизнь…

Закончился срок его службы в органах безопасности, и он навсегда снял свою форму, переоделся в европейскую одежду и приступил к работе в новеньком киоске. Он сразу же послал за своей женой Хадией и малышом Уаэлем в Верхний Египет, и они зажили вместе в комнатке на крыше дома Якобяна, которую снял для них Хатем Рашид. Абду чувствовал себя лучше и даже пополнел. Его жизнь была устроена, он уже не имел такого жалкого вида, как человек, призванный на военную службу, а стал похож на молодого и успешного каирского торговца, уверенного и энергичного (хотя продолжал говорить на грубом диалекте Верхнего Египта, ходить с грязными нестрижеными ногтями и желтыми от курения и остатков пищи зубами, не знавшими зубной щетки). От продажи сигарет, сладостей и прохладительных напитков он имел неплохую выручку. Жители крыши приняли Абду с семьей так же, как и всех новых соседей: с радушием осторожностью и любопытством. Но шли дни, и соседи полюбили Хадию, жену Абду, за ее стройную, ладную фигуру черную галабею, смуглую кожу, темно-синюю татуировку на подбородке, верхнеегипетскую готовку и ее асуанский говор, над которым они ухахатывались, передразнивая его… Абду сказал соседям, что работает поваром у Хатема Рашида, но те ему не поверили: они знали и об ориентации Хатема, и о том, что Абду остается ночевать у него по крайней мере дважды в неделю. Между собой они посмеивались над этими «ночными блюдами», которые Абду якобы готовил для хозяина. Они знали правду и принимали ее. В целом их отношение к оступившемуся человеку зависело от того, насколько он им нравился. Если они не любили его, то настраивали себя против, выступали защитниками морали, ругались с ним вдрызг и запрещали своим детям с ним общаться. Но если любили, как Абду, прощали и относились как к несчастному, заблудившемуся человеку. Они повторяли, что, в конце концов, все предрешено и предопределено, и скоро Всевышний, хвала Ему, наставит его на верный путь. «Были люди и порочнее, но Бог наставил их на путь истинный, и они стали святыми», — говорили они, причмокивая и сочувственно качая головой… Жизнь Абду была практически безоблачной, и лишь отношения с женой оставались напряженными. Хадия была довольна новой благополучной жизнью, но что-то острое продолжало колоть и сжигать ее изнутри. Иногда тревожное чувство поднималось, временами пряталось, затаивалось, но не уходило насовсем. Когда он возвращался к ней утром после ночи, проведенной у Хатема, был смущен и нервозен, избегал смотреть ей в глаза и за малейшую оплошность набрасывался на нее. Она ветречала эту раздражительность грустной улыбкой, которая еще больше выводила его из себя, и он кричал:

— Скажи же что-нибудь, дура…

— Да простит тебя Бог… — тихо отвечала Хадия и скрывалась с глаз, чтобы он успокоился. А когда они в постели занимались сексом, Абду часто думал о своем любовнике Хатеме. Он чувствовал, что она читает его мысли, и передавал свое беспокойство каждой клеточке ее тела. Он был с ней излишне агрессивным, как будто хотел запретить ей думать о его нетрадиционной связи или наказывал ее за то, что она об этом догадалась. Когда он кончал, то ложился на спину, зажигал сигарету и молча глядел в потолок. Она лежала рядом, но что-то колкое и острое продолжало витать в воздухе. Они не могли не замечать этого, но и открыться друг другу не было сил. Только однажды Абду поддался странному внутреннему порыву… Он уже устал все скрывать, на сердце было тяжело, и в глубине души ему хотелось, чтобы Хадия высказала ему все в лицо, вместо того чтобы продолжать мучительную двусмысленность их отношений. Если бы она вспылила и обвинила его в извращениях, он бы освободился от груза лжи, признался бы во всем, и объявил, что просто не может избавиться от Хатема, потому что им нужны деньги… Вдруг он сказал ей: