Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны - [48]

39 Семейные противоречия

В начале 1938 года Людвиг спросил одного из своих кембриджских учеников, Теодора Редпаса:

— В вашей жизни были какие-нибудь трагедии?

— Ну, смотря что вы считаете трагедией, — ответил Редпас.

— Я, конечно, говорю не о смерти вашей восьмидесятипятилетней бабушки. Я имею в виду самоубийства, сумасшествие или скандалы[217].

Если следовать этому определению, жизнь Людвига была трагична, как и, соответственно, жизни всех Витгенштейнов. В их семье зашкаливало количество как самоубийств и сумасшествий, так и скандалов. Людвиг и Гретль враждовали. Она раздражала его тем, что все контролировала и всех опекала, а ее он бесил, потому что был непочтителен и неуправляем. Когда Пале в Нойвальдэгге был освобожден от следов присутствия Карла, Гретль настояла на том, чтобы Людвиг даже не приближался к ремонту, потому что его непримиримые вкусы «не лучше любой чуши». В Швейцарии Гретль трогали длинные письма Пауля, написанные левой рукой, но еще до своего возвращения в Вену в июне 1919 года она нашла повод резко с ним поссориться.

Ошибка Пауля заключалась в том, что он вложил огромную часть семейного состояния в государственные военные облигации, даже не спросив ее совета. Большая часть богатства Гретль была вложена в американский фондовый рынок, но она унаследовала долю имущества Курта в Вене, за которой присматривал Пауль, будучи номинальным главой семьи. Стоимость облигаций рухнула настолько, что к тому времени, когда Гретль вообще об этом узнала, они стоили меньше, чем бумага, на которой были напечатаны. Большая часть огромного состояния Витгенштейнов была безвозвратно потеряна. Гретль пришла в ярость, но это, признавалась она, беспокоило ее меньше всего. Пауль повел себя «в высшей степени легкомысленно», так как позволил истории просочиться в газеты, а она боялась, что у них с мужем, американских граждан, начнутся серьезные неприятности с американскими властями. Именно тогда она отчаянно пыталась доказать свою лояльность дипломатам в Берне, и последнее, что им нужно было знать, это что она и ее семья из нейтральной Швейцарии финансируют врага во время войны. В ярости она написала Гермине: «Добрый старый Пауль совершает глупость за глупостью, примеряя на себя папину важность, но совершенно не задумываясь о том, что ставит меня в ужасное положение»[218]. Джером тем временем метался по спальне в швейцарском отеле и ревел как бык: «Так нельзя делать дела!»[219] «И он прав! — возмущалась Гретль. — И конечно, я всегда буду на стороне Джерома»[220].

Отношения между Гретль и Паулем не улучшились, когда она вернулась в Вену в июне. Джером не хотел ехать, он надеялся отправиться из Швейцарии прямо в Америку. Они поступили так, как хотела она, но когда они приехали, атмосфера была взвинченной. После двух лет отсутствия она записала в дневнике: «На Аллеегассе все как прежде… Вечером серьезно поссорились с Паулем на тему политики»[221]. Пауль критиковал ее благотворительную акцию со сгущенным молоком и осуждал за работу на американцев. В политике она придерживалась антибольшевистских взглядов, но тем не менее испытывала симпатию к новой социалистической республике левого крыла. «Австрийцы в отчаянии, — жаловалась она. — Они предпочитают старое разгильдяйство новому беспорядку, но в новом беспорядке содержатся новые семена, не похожие на старые…»[222]Ранее она писала Гермине: «Я всегда питала симпатии к красным, а теперь эти симпатии только усилились. Боюсь, мое мнение отличается от вашего, и не знаю, смогу ли прикусить язык»[223]. Умение прикусывать язык никогда не было сильной стороной Гретль, и ее очевидные «симпатии к красным» раздражали Пауля, который стойко придерживался правого монархизма. Но Витгенштейны не ладили друг с другом не только из-за политики; вообще любая тема разговора, будь то искусство, музыка, книги, деньги, личные планы — всегда вызывала споры, а когда все пятеро братьев и сестер собирались вместе, атмосфера крайне накалялась. Людвиг писал Гермине:

Не в нашем характере всем пятерым братьям и сестрам друг с другом общаться. Ты можешь поговорить со мной или Гретль, но втроем нам пришлось бы трудно. Пауль и Гретль — и того хуже. Хелена хорошо ладит с каждым из нас по отдельности, но тебе никогда не придет в голову разговаривать со мной и Хеленой вместе. Мы все тяжелые, плохо отшлифованные блоки, которые плотно друг к другу не подогнать… Мы можем общаться друг с другом, только когда беседу разбавляют друзья[224].

Так как семья не могла общаться полноценно, они использовали Пале как гостиницу, по возможности избегая общих дел, а комнаты превращались в частные конклавы с собственными гостями. Одна такая гостья, приятельница Пауля, вспоминает напряжение на Аллеегассе, когда после обеда Людвиг попросил свою гостью, Марию Баумайер, сыграть ему на фортепиано. Вдвоем они удалились в соседнюю комнату.

Я услышала музыку за стеной и хотела послушать поближе, но понимала, что «Люки» не потерпит вторжений. По крайней мере, со стороны друзей Пауля. Патриотизм и семейная гордость держали Витгенштейнов вместе, но каждый брат и сестра твердо держались собственных убеждений