Дом вампира и другие сочинения - [3]
Первой книгой Вирека на английском языке стал сборник «пьес для чтения» «Игра в любви» (A Game at Love and Other Plays; 1906), в которых смешались влияния Метерлинка и Шницлера. Автор так объяснил свой замысел: «Я взял кульминационные моменты воображаемых новелл и облек их в драматическую форму. Это протест против психологического романа, который на протяжении шестисот страниц так ничего и не говорит». Редакторы смущенно хвалили тексты, но категорически отказывались публиковать их, пока Хьюнекер не убедил издателя Артура Брентано рискнуть. «Пьески, цинично показывающие жизнь под каким-то неестественным углом и умно, даже блестяще написанные», как оценил их Ричард Ле Гальенн, лондонский эстет «романтических девяностых», перебравшийся в Америку, были приняты без восторга, но благожелательно. Дебют в американской литературе состоялся.
Подлинный успех годом позже Виреку принесла английская «Ниневия» (Nineveh and Other Poems; 1907). Только через четверть века автор раскрыт свою главную литературную тайну: половина стихов книги переведена с немецкого, причем не им самим, хотя переводными в ней названы лишь два второстепенных текста. Сборник был встречен «гудением триумфальных труб, — писал Герц, — фанфарами оркестра Муз, достаточно громкими и долгими, чтобы показать подлинный масштаб Вирека. Они представили юного поэта двадцати двух лет от роду миру, который, как ни странно, ждал его… Вирека рассматривали как лидера поэтического ренессанса. Ни один поэт со времен Байрона не вызывал такой сенсации за одну ночь».
Первого американского декадента одни приняли восторженно, другие cum grano salis, отмечая, что время таких стихов уже прошло, но все — всерьез. Разобрав книгу, Артур Саймонс дал автору несколько советов: «Для меня она слишком экспрессивна, и в ней слишком сильно чувствуется Суинберн. Как образец он губителен. Уверен, вы вскоре стряхнете с себя его влияние. Надеюсь, вы также избавитесь от воздействия современного немецкого искусства, из-за чего вы предпочитаете звучную риторику более тонким качествам поэзии. Ваше незаурядное умение владеть ритмом еще не стало индивидуальным. Вы говорите, что стремитесь к новой форме. Это важно, но не думаю, что вы ее уже достигли. Впрочем, все подобные опыты полезны, поскольку однажды вы внезапно поймете, что создали нечто новое, не подозревая об этом». По мнению Чарльза Тауна, «как Уайльд избавил английскую драму от этики, так Вирек избавил американскую поэзию от морали». Айзек Маркоссон суммировал: «Вирек — самый обсуждаемый молодой литератор в Соединенных Штатах. Не каждое десятилетие кого-либо из молодых так единодушно обвиняют в гениальности. И Вирек от всего сердца соглашается с обвинителями». Джордж Сильвестр с гордостью цитировал эти отклики, не забывая добавить, что «Ниневия» принесла ему деньги — декадентская книга в Америке начала XX века — выдержав три издания за два года.
Окрыленный успехом, Вирек ждал похвал «Дому вампира» (House of the Vampire; 1907) — «великому американскому роману», как без ложной скромности сам называл его. Успех оказался небезусловным (о восприятии книги смотри отдельную статью), однако именно этому произведению была суждена долгая жизнь. Полностью забытый с началом Первой мировой войны, «Дом вампира» всплыл в 1970‑е годы на волне интереса к маргинальной литературе, а с начала 2000‑х годов регулярно переиздается на языке оригинала и переведен на французский язык. Если филологи и культурологи сегодня вспоминают Вирека, то чаще всего как автора этой книги — «неизвестной классики фантастической литературы», как сказано в аннотации к французскому переводу.
Свидетельством славы автора «Ниневии» стало попадание в число персонажей романа «Столица» (1908) Эптона Синклера, американского Боборыкина. Роман несколько раз выходил по-русски при жизни Вирека, но едва ли кто-то из читателей знал, с кого списан Стрэскона — «молодой поэт, певец сатанизма, произведения которого вызывали в городе (Нью-Йорке — В. М.) громкие толки». Вирек засвидетельствовал точность портрета, пояснив, что черные волосы и черные глаза героя — в жизни голубоглазого блондина — никого не вводили в заблуждение.
«Это был высокий стройный юноша с бледным лицом, меланхолическими черными глазами и длинными черными волосами, ниспадавшими ему на уши; в руках его были перевязанные алой лентой, исписанные бисерным почерком листки нежно-ароматной «художественной» бумаги. Возле него сидела девица в белом платье, и пока он читал по рукописи свои неопубликованные (за невозможностью их опубликовать) стихи, она держала перед ним зажженную свечу. В промежутках между чтением молодой поэт говорил… Мысли Стрэскона не имели в себе ничего определенного; это был беспорядочный набор афоризмов, кое-как склеенных вместе, чтобы ошеломить слушателя, упражнения в парадоксах, имеющие не большее отношение к жизни, чем имеет к ней фейерверк.
Он брал общую сумму накопленного человечеством нравственного опыта, выворачивал его наизнанку и, все перемешав, как перемешивают в калейдоскопе осколки разноцветного стекла, подносил слушателям. А те, чуть дыша, восторженно шептали: «О, как это сатанично!»…
