Дом вампира и другие сочинения - [26]

Однажды в беседе с Реджинальдом он коснулся этой темы. Тот придерживался современного взгляда, согласно которому даже фотограф не должен изображать жизнь такой, как она есть, но только в преломлении личного восприятия. «Никто, — утверждал он, — никогда не был реально воплощен в художественном вымысле. В отличие от жизни, искусство — это процесс искусственного отбора».

Исходя из этой теории, Эрнест начал лепить из имеющегося материала новую Этель, более реальную, чем в жизни. К сожалению, он посвящал роману слишком мало времени. Только в конце дня, разобравшись с пачкой лежащих на столе журналов, он мог сосредоточиться на «Леонсии». В итоге, когда он ложился в постель, воображение было занято сюжетом будущей книги, и образы героев проходили перед его мысленным взором, мешая засыпать.

Когда же, наконец, усталость смыкала его глаза, мозг Эрнеста продолжал мыслить, однако не логично и стройно, но как-то неестественно и пугающе гротескно. Ему чудилось, что домовые крадутся к постели, чтобы завладеть его сознанием, а злые духи терзают его душу.

Загар быстро сошел с лица. В углах рта пролегли тяжелые складки. Казалось, кто-то каким-то невообразимым способом высасывает из него нервную энергию. У Эрнеста появились признаки истерии. Однажды вечером, за очередной халтурой для журнала, его охватил жуткий, необъяснимый страх, и только жужжание лифта снаружи вернуло его к реальности.

Как-то раз, находясь в подавленном состоянии, он написал стихотворение, которое показал Реджинальду, когда тот вернулся домой. Кларк читал его, поглядывая на юношу с неподдельным интересом.

О, сладкий сон, не покидай меня,

Сомкни мне веки и позволь забыть,

Все, что сбылось, и то, чему не быть,

Все тяготы и все тревоги дня.

Но нет! Воспалены сухие губы.

Виденья обольстительны, но грубы.

Блестят глаза — убийца поджидает

Меня. А может это страшный сон?

Ночной кошмар? Рассеется ли он

Когда-нибудь? Но нет, сопровождает

На всем моем пути мой страшный грех,

С которым не расстаться мне вовек,

Как Борджиа с отравою в ларце,

Или Нерон с безумством во дворце.

— Неплохо, — заметил он, откладывая листок. — Когда ты это написал?

— В ту ночь, когда вы были в городе.

— Понятно.

Нечто в его голосе насторожило Эрнеста.

— Что понятно? — спросил он.

— Ничего, — спокойно ответил Реджинальд. — Разве лишь то, что состояние твоих нервов все еще далеко от нормы.

XVIII

После отъезда Эрнеста сердце Этель Бранденбург одолевали противоречивые чувства. Прежде чем она успела восстановить душевное равновесие, пришло письмо от него, дав новую пищу беспокойству. Фальшивые интонации, явственно различимые в его словах, заглушали голос любви. Изысканные фразы блестели, но не грели. В них не было той непосредственности, которая придает даже самым простым и банальным словам обаяние искренности. Этель ясно понимала, что ее влияние на юношу было всего лишь мимолетным очарованием летней ночи, и что одно слово Реджинальда способно разрушить ее чары. Ей казалось, что она видит зловещую тень Кларка на письме Эрнеста; видит между строчек его торжествующую усмешку.

Наконец, она обрела способность рассуждать здраво, и разум подсказал ей, что было крайне неумно отдавать сердце неопытному юноше. Его чувство — она это знала — стало бы слишком требовательным, порой вызывая раздражение. Он постоянно искал бы сочувствия и внимания ко всем сторонам своей жизни; ожидал бы, что она будет проявлять искренний интерес к тому, с чем она, на самом деле, давно покончила. В результате в ее жизнь вошла бы ложь, отравив ее. Когда партнеры неравны, Любовь вынуждена прибегать к косметике, а иногда и надевать маску. На губах может быть мед, но в душе — печаль и страдания.

Все это Этель повторяла себе, когда сочиняла холодный и сдержанный ответ Эрнесту. Она переписывала письмо снова и снова, и с каждым разом ей было все труднее подобрать нужные слова. В конце концов, она отложила письмо, а когда спустя несколько дней перечитала, оно показалось ей таким натянутым и неискренним, что было тут же порвано.

Прошло несколько недель, мысли об Эрнесте посещали ее все реже и реже, как вдруг в один сентябрьский день, просматривая журнал, она увидела его имя в оглавлении. Задумчивое лицо юноши вновь встало перед ее мысленным взором, и сердце Этель сжалось. Руки дрожали, когда она открывала журнал, слезы застилали глаза, когда она попыталась прочитать стихотворение. Это был блестящий образец поэзии, пронизанный, однако, мрачными настроениями. Словно одетые в черное полубезумные монахи, поглощенные мистическими обрядами, мысли поэта метались по странице. Это был вопль отчаяния измученной души человека, который чувствует, как разум покидает его, и безумие встает подобно огромной, бледной Луне. Ощущение передалось Этель. За смутными страхами, владеющими поэтом, она вновь явственно различила фигуру Реджинальда Кларка.

Страшное видение, затмевая сознание, появилось перед ней. Она увидела Кларка, каким знала его в прежние времена; потом он вдруг начал изменяться, пока не превратился в какое-то скользкое морское чудище, которое присосалось к ней своей жадной пастью и обвило ее тысячами щупальцев. Этель в ужасе закрыла глаза, стараясь избавиться от наваждения. И в ту же минуту поняла, что должна спасти Эрнеста Филдинга, вырвав его из когтей зловещей силы, уже накрывшей своей тенью его жизнь.