Дом вампира и другие сочинения - [24]

— Великий американский роман?! — поддержала она его.

— Возможно.

— И кто же будет твоим героем — Кларк?

В ее тоне был легкий оттенок злости, точнее в паузе между предпоследним словом и именем. Эрнест это заметил и почувствовал, что ее любовь к Реджинальду умерла. Окоченевшее и холодное, это чувство покоилось в глубине сердца — рядом со сколькими другими? — заключенное в саркофаг памяти.

— Нет, — ответил Эрнест, несколько раздраженный вопросом. — Кларк вовсе не будет героем. С чего ты взяла, что он влияет на все мои поступки?

— Милый мальчик, я знаю его. Он не упускает случая испытать силу своей неординарной личности на каждом, с кем сводит его судьба; при этом он попирает интеллектуальную независимость других людей. Более того, он настолько одарен и настолько убедителен в своих речах, что у других пропадает стимул прилагать собственные усилия. В лучшем случае, его влияние приведет к тому, что твое развитие пойдет в соответствии с затейливыми порождениями его ума — причудливого, утонченного и развращенного. Ты станешь умственным уродом — как одно из тех искривленных японских деревьев, противоестественных и гротескных, рост которых определяется не законами природы, но болезненным восточным воображением.

— Я отнюдь не слабоволен, — возразил Эрнест, — и твое представление о Кларке в корне неверно. Его блестящие успехи являются для меня источником постоянного вдохновения. У нас есть кое-что общее, однако я осознаю, что добьюсь успеха совершенно независимо от него. Он никогда не пытался влиять на меня; на самом деле, я никогда не получал от него даже малейшего намека. — Тут призрак принцессы Мериголд внезапно встал перед ним, но он отмахнулся от него и продолжал. — Что касается моего будущего романа, то не нужно долго угадывать, кто станет главным персонажем.

— Кто же это будет? — насмешливо спросила Этель. — Ты сам?

— Этель, будь серьезнее, — ответил он с легким раздражением. — Тебе же ясно, что это будешь ты.

— Я крайне польщена. Действительно, ничто не может меня порадовать больше, чем возможность быть увековеченной на страницах книги, поскольку сейчас я вряд ли могу надеяться оставить о себе память с помощью карандаша или кисти. Меня и раньше изображали в романах, и я сгораю от любопытства по поводу твоего сюжета.

— Если позволишь, я пока не буду рассказывать. Скажу только, что ты будешь зваться Леонсией. Но все зависит от подхода. Ты же знаешь, не столь важно, что сказано; важно — как сказано. Именно это имеет значение. Так или иначе, любой намек на сюжет сейчас был бы преждевременным.

— Наверно, ты прав, — согласилась она. — В любом случае, расскажешь мне, когда сочтешь возможным. Давай сменим тему. Ты написал что-нибудь с тех пор, как издал свою прелестную книгу стихов прошлой весной? Сейчас у тебя должен быть самый разгар творческого сезона. К тридцати годам лирические страсти обычно утихают.

Вопрос Этель заставил его задуматься. Эрнест почувствовал легкую тревогу. Он не мог найти вразумительного ответа. Слова о его пьесе — пьесе Кларка — были готовы сорваться с губ, но он прикусил язык, понимая, что странное заблуждение, в плену которого он оказался тем вечером, все еще владеет его подсознанием. Нет, он почти ничего не сделал за прошедшие несколько месяцев, по крайней мере, в плане творчества. Поэтому он ответил, что зарабатывал деньги.

— Это не так уж плохо, — заметил он, будто оправдываясь. — Да и кто может каждый месяц выдавать по шедевру? Мозг художника — не автомат; к тому же, отдыхая от творческой работы, я набирался сил на будущее. Однако, — добавил он несколько раздраженным тоном, — ты меня не слушаешь.

Восклицание вернуло Этель к действительности от мыслей, которые пробудили в ней его слова. В этих объяснениях она узнала те же самые аргументы, которые неоднократно приводила самой себе, оправдывая свою бездеятельность в то время, когда она находилась под губительным влиянием Реджинальда Кларка. Да, именно губительным — она впервые решилась признаться в этом. Словно вспышка, ее озарило, что дело не только в ее любви; было что-то еще, что-то непреодолимое и таинственное, что полностью лишило ее творческих сил. Возможно ли, что та же сила теперь воздействует на мятущуюся душу талантливого юноши? Однако она не могла четко сформулировать свои опасения. В ее глазах появилось страдальческое выражение.

— Этель, — вновь нетерпеливо обратился к ней Эрнест. — Почему ты не слушаешь? Ты понимаешь, что я должен расстаться с тобой через полчаса?

Она взглянула на него с глубокой нежностью. Что-то похожее на слезу блеснуло в ее больших, по-детски раскрытых глазах.

Эрнест это заметил, и был глубоко тронут. Сейчас он страстно любил ее.

— Глупый мальчик, — нежно сказал она; потом, понизив голос, добавила. — Ты можешь меня поцеловать.

Его губы нежно прикоснулись к ее губам, но она крепко взяла голову юноши ладонями и впилась в него долгим поцелуем.

Эрнест неловко отстранился. Его еще никто так не целовал.

— Хоть ты и поэт, но целоваться пока не научился, — прошептала Этель.

Она заметила, как его рука шарит в кармане жилета в поисках часов. Этель отпустила его, заметив с легкой обидой: