Дом вампира и другие сочинения - [23]

Этель Бранденбург слушала Эрнеста, однако мысль о любви пока еще не завладела ее сознанием. Эрнест интересовал ее постольку, поскольку был юн, и его голос трогательно дрожал, когда он говорил о своих чувствах. Но, пожалуй, больше всего ее привлекало то, что он близко знал человека, все еще владевшего ее сердцем. Таким образом, вопрос был с ее стороны не более чем игрой.

Почему он добивается ее любви? Эрнест не знал. Возможно, это была непреодолимая потребность в ласке, которая так роднит поэтов с домашними котами. Но что он мог ответить? Вежливые банальности были неуместны между ними.

Кроме того, он знал, какова бывает плата за любовные связи. Женщины склонны рассматривать любовь как тонкую нить, которая тянется в бесконечность. Это может дорого обойтись; это может стоить нам самого ценного, единственного, чего нельзя вернуть, — времени. А для Эрнеста время означало творчество; о деньгах он не заботился. Господь одарил его способностью слагать стихи; лишь в промежутках, свободных от творчества, он мог прислушиваться к голосу сердца — это самый странный часовой механизм, который отсчитывают время не минутами и часами, но рождением и смертью любви.

Женщина рядом с ним, казалось, прочла его мысли.

— Милое дитя, зачем ты играешь с любовью? Подобно Иегове, любовь — ревнивый бог, который потребует все твое сердце без остатка. Горе женщине, которая изберет себе в возлюбленные поэта. Я признаю, это доставляет острые ощущения, но это игра ва-банк. Искусство или любовь — что-то будет принесено в жертву. Никто не может равно служить и тому, и другому. Истинный поэт неспособен на любовь к женщине.

— Ну! Это преувеличение. Конечно, в твоих словах есть доля истины. Но это лишь одна сторона, а истина, как ты знаешь, двулика, подобно Янусу. На самом деле, зачастую у истины более двух лиц. Могу тебя заверить, что я испытывал глубокие чувства к женщинам, для которых писал любовные стихи. Надеюсь, ты не будешь сомневаться в искренности моих чувств?

— Боже упаси! Но только ты неправильно выразил свою мысль. Правильнее сказать, что ты писал про них, а не для них.

Эрнест удивленно уставился на нее.

— Ты чертовски умна! — воскликнул он.

Последовало молчание, потом Эрнест нерешительно спросил: «А ты применяешь свою теорию ко всем художникам, или только к нам, к тем, кто забавляется с рифмами?»

— Ко всем.

Он продолжал вопросительно глядеть на нее.

— Да, — сказал она с печалью в голосе. — Мне тоже пришлось заплатить свою цену.

— Что ты имеешь в виду?

— Я любила.

— А искусство?

— Оно было принесено в жертву.

— Возможно, ты выбрала лучшее из двух, — заметил Эрнест, однако в его голосе не было уверенности.

— Нет, — возразила женщина, — моя жертва оказалась напрасной.

Она произнесла это спокойно, но Эрнест чувствовал, что ее слова полны скрытого трагизма.

— Ты все еще его любишь? — просто спросил он.

Этель ничего не ответила. Ее лицо стало печальным, словно серый туман накрыл водную гладь. Молча смотрела она на море, следя за полетом чаек.

В этот момент он мог бы обнять ее и поцеловать со всей своей еще нерастраченной нежностью.

Однако нежность между мужчиной и женщиной — как спичка в пороховом погребе. Малейшая неосторожность, и последует любовный взрыв, сметая карточный домик платонических отношений. Стоит поддаться мгновенному порыву, и кровь закипит, а от огня внутри нас нет спасения.

— Да ладно, — сказала она, — ты же меня не любишь.

Он запротестовал.

— Ну и сколько сонетов ты готов посвятить мне? — с иронией спросила она. — Если бы ты добывал золото, вместо того, чтобы изобретать рифмы, я попросила бы у тебя много денег. Однако было бы несправедливо требовать плату монетой за то, что мы так мало ценим. Для человека, страдающего от голода в золотоносной шахте, кусок хлеба дороже всех сокровищ мира. Для тебя, я полагаю, мерой стоимости являются стихи. Сколько ты посвятишь мне? Один, два, три?

— Больше.

— Видимо, ты полагаешь, что любовь окупит с процентами твои затраты.

Он рассмеялся.

А когда любовь находит выход в смехе, опасность на время отступает.

XV

Прошли три недели без каких-либо видимых изменений в их отношениях. Эрнест обладал природным магнетизмом, который постоянно и невольно применял, однако Этель решительно сопротивлялась, постоянно была начеку и отражала его напор.

Когда, наконец, неотложные дела потребовали его немедленного отъезда в Нью-Йорк, он все еще ничего не добился. Однако Этель в глубине души чувствовала, что если и не влюблена, то, по крайней мере, очарована Эрнестом. К тому же она испытывала к нему материнские чувства, которые не так уж далеки от любви как таковой. Она отважно боролась с любыми признаками пробуждающегося чувства, ни на минуту не упуская из вида разницу в возрасте и тот факт, что двадцать плюс тридцать равняется пятидесяти.

Чувствуя, как слабеет ее защита, она все время старалась избегать личных проблем в беседе и направлять ее на какие-либо общие темы, в частности, на его работу.

— Скажи, — обратилась она к Эрнесту, небрежно обмахиваясь веером, — какие новые впечатления для творчества ты почерпнул здесь, на побережье?

— Множество! — воскликнул он с энтузиазмом. — Я напишу главный роман моей жизни, как только вернусь в свое тихое убежище на Риверсайд-драйв.