Дом падших ангелов - [43]

Даже Чентебент захлопал в ладоши, хоть и сдержанно.

* * *

На следующий день Ангел поднялся на борт El Guatabampo и уплыл в туманную даль. Обняться на прощанье с любимой Перлой ему не удалось. А ее семья не обладала таким чудом техники, как телефон. Он разрывался на части, удаляясь от берега, слезы душили его. Чентебент непрерывно гудел в гудок, невзирая на собственное похмелье. В конце концов, жизнь – боль. И разлука с Перлой, по твердому убеждению Ангела, худшее, что могло с ним случиться.

Последнее, что сказал ему на прощанье отец: «Мы должны знать – ты переспал с Тикибент?»

– Que?

– Ты спал с ней?

– Папа! Нет! Она же моя кузина!

– Идиот, – прокомментировал отец. – Ты мог делать с ней все что пожелаешь!

Как только судно скрылось из виду, Дон Антонио и его маленькая семья направились домой. Он взял два чемодана, рассеянно обнял двоих детей и – что было очень странно, как отметили все, – пожал руку Маме Америке.

– Если бы ты родила еще сыновей, – сказал он, – мне не пришлось бы бросать тебя.

Она стояла с абсолютно непроницаемым лицом, думая: подонок.

– Позаботься о мотоцикле, пока я не пришлю за ним, – последнее, что он сказал. И поплелся в центр города. Насвистывая.

Америка сначала планировала угробить этот проклятый мотоцикл, но она была не дура. Подойдя к машине, она решительно сдернула брезентовый чехол. «Играйте пока», – скомандовала она ребятишкам, которые не подозревали, что их мир только что рухнул. В тот же день, чуть позже, пока старший сын романтически блевал в море Кортеса, она продала мотоцикл доктору из Кабо-Сан-Лукас, потому что прекрасно понимала, что кормить детей ей теперь придется в одиночку. Но и эти деньги со временем закончились. И она с двумя детьми голодала. Они съели даже голубей, живших в клетках во дворе, и переживали, что им не хватает духу прикончить и сварить попугая.

* * *

А тем временем далеко за морем Ангел вкалывал с утра до ночи и копил сентаво на побег из ада, в котором оказался поневоле. Чентебент ему почти не платил. Кукабент стирала и готовила, и, по их мнению, это было, ей-богу, неслыханной щедростью. Вместо вечерних посиделок и веселой возни, которые он себе воображал, вспоминая явления Бентов в родительский дом, Ангел внезапно оказался во тьме внешней. Одинокий. Униженный. Голодный. Заложник.

Сначала он спал в крошечной пристройке, приткнувшейся среди бананов и двух манговых деревьев в небольшом саду. Финиковая пальма, кишащая игуанами. Гигантские пауки, которых он боялся до жути. Сарайчик-туалет и одновременно душевая с холодной водой. В Масатлане было тепло, так что беспокоила его не ледяная вода, а громадные тараканы, выползавшие из слива.

В его обязанности входила уборка гадкого маленького сортира, он должен был вытряхнуть грязную бумагу из ведерка, потому что спускать ее в канализацию было нельзя – трубы засорялись. Ангела выворачивало от омерзения. Приходилось задерживать дыхание. Чентебент комкал здоровенные куски отвратительной бумаги, Ангелу же выдавал лишь по пять листочков на день. «Подтирайся губкой!» – командовал дядюшка.

Ангел заподозрил неладное, когда узнал, что соседи недолюбливают клан Бентов и сторонятся их. По их мнению, Чентебент вел себя совершенно непозволительно. Встречные на улицах даже «доброе утро» и «добрый день» цедили неохотно, что невероятная редкость для Синалоа. Грубость считается здесь смертным грехом. Ангел утешал себя тем, что хотя бы бьют не так сильно, Дон Антонио мог врезать гораздо крепче, чем Бент. И хотя бы не каждый день. И Тикибент доставалось гораздо больше, чем ему.

Ангел мыл туалет утром и вечером, мотыжил и ровнял граблями сад, подметал дом, а еще чистил, подкрашивал, драил, вытаскивал сети на судне. Постоянно хотелось есть. Урчание в животе не давало уснуть. Кукабент и Тикибент бросали в туалетное ведерко los secretos – штуки, которые, по его мнению, лучше бы держать в тайне. А потом он обнаружил, что Тикибент оставляет для него и кое-что иное – аккуратно развешанные на краю раковины трусики. Или приоткрытую дверь, когда она принимает душ. А он тосковал по матери и отцу и плакал ночами, вспоминая Перлу.

Непонятно, почему он так долго собирался написать ей. Может, от смущения. Или стыда. Не мог найти слов. И оказалось, что прошло целых шесть месяцев, прежде чем он позаимствовал у тети Кукабент конверт и несколько листов бумаги. Скрючился над ним, как мартышка, копирующая Писание, мучаясь над каждой строчкой, комкая черновики один за другим, пока не остался последний листок, и ему пришлось-таки отправить письмо как есть.

Mi Dulce Perlita[177], начал он, но потом решил освежить обращение и добавил:

Драгоценнейшая Перла.

Я тоскую по тебе, как птичка в клетке тоскует о небе. Я в клетке. Но вырвусь на волю. И примчусь за тобой, потому что знаю: ты тоскуешь по мне так же, как я по тебе. И мы построим свой новый мир!

Продолжил в таком же духе и закончил слезами, жаркими поцелуями и вздохами страсти. Он весь трепетал, опуская письмо в почтовый ящик у доков. В те времена письма доставляла только сомнамбулическая Почта Мексики. Десятисентавное письмо шло до Ла-Паса почти две недели. Мало того, что Ангел тянул с отправкой письма, так оно еще и медленно добиралось до адресата. Ответа пришлось ждать больше месяца. Месяц тревог, мучений и тоски. Для него это было концентрированным воплощением их романтической истории – прекрасной и величественной. Страдая по возлюбленной, он ежедневно переживал душевный подъем, это были страдания совсем иной глубины и качества, чем унылые дни несчастного салаги в услужении у Чентебента. Но, как и тысячи влюбленных всех времен, ожидавших вдохновенных весточек, он получил именно то, чего больше всего боятся романтические мечтатели.