Посоветовались с консьержкой, и та сказала, что отнесет машинку к своей кузине, живущей неподалеку. А Жану она потом все объяснит… если он вернется.
Эвелина поднялась в свою квартиру. Она думала о Соланж. Что будет с бедняжкой, когда она узнает, что брат ушел, не попрощавшись с ней? «Как мне сказать ей об этом!» — вздохнула женщина.
Соланж поправилась, но была еще так слаба, что, встав в первый раз с постели, с трудом сделала по комнате несколько шагов.
Доктор Менар назначил ей уколы и делал их, аккуратно являясь для этого через день. Сколько работы врачу! Эвелина встревожилась. Как ей все это оплатить? Она робко заговорила с доктором о плате, но он прервал ее на полуслове.
— Никаких денег! — отрезал он. — Вы же вот не берете платы за свои хлопоты, за бдение у постели больной! Давайте будем считать, что мы с вами вдвоем ухаживаем за девочкой. И больше об этом ни слова!
В ночь под Новый год снова прилетели английские самолеты и бомбили завод в Курбевуа́. Соланж не вставала с постели. Эвелина осталась с ней, а детей отослали в подвал под охраной супругов Моско. Девочка слышала разрывы бомб, видела, как дрожали оконные стекла, и в страхе судорожно цеплялась за руку Эвелины. И тут, в адском шуме бомбежки, Эвелина Селье вдруг отчетливо поняла, что ей надо делать: она должна оставить у себя Соланж до самого конца войны. Другого выхода нет.
Только в середине января пришла, наконец, весть от Жана. Однажды утром к консьержке постучался невысокий бородатый мужчина, с худым, измученным лицом. Он сказал, что только что вышел из тюрьмы «Фрэн»: две недели он сидел в одной камере с Жаном. Молодой человек просил передать соседям, что немцы, убедившись в своей ошибке, обещали отпустить его на свободу. Но дни шли, а Жана все не выпускали. Нельзя ли прислать ему в тюрьму немного белья и продуктов?
Жильцы сразу засуетились. Мадам Кэлин починила все носки и рубашки Жана, и каждый из обитателей дома нашел в своем шкафу вещи, которые могли пригодиться арестанту. Скоро посылка была готова. Сестры Минэ, после ухода Алена долго грустившие, что теперь им не о ком заботиться, охотно взялись отнести посылку в тюрьму. Но самое слово «Фрэн» заставило Эвелину кое-что вспомнить. Ведь, кажется, доктор Менар ей говорил, что имеет свободный доступ в тюрьму? Когда доктор пришел, чтобы сделать укол Соланж, она спросила его об этом.
— Конечно, — ответил доктор, — я непременно навещу вашего соседа. Могу сделать и нечто более существенное. Между нами говоря, я знаком с немцем, у которого хранятся дела заключенных: негодяй чрезвычайно падок на деньги — это мне хорошо известно. Надо дать ему три тысячи франков — тогда он вытащит из общей груды дело вашего друга, и все будет в порядке. Поверьте мне: надо действовать, а не то ваш Жан останется в тюрьме до самого конца войны, если его не угонят в Германию!
— Но раз они убедились, что…
— Что им за дело! Пусть Жан не боец Сопротивления, все же он мужчина, человек, который в один прекрасный день может взбунтоваться против оккупантов, а так он у них в руках…
— Хорошо, — быстро проговорила Эвелина, — будет сделано.
Теперь надо было собрать три тысячи франков. Пятьсот дал доктор, тысячу — супруги Моско, восемьсот внесли из своих сбережений сестры Минэ, а Эвелина, как ни старалась, не смогла набрать больше двухсот. Остальные деньги доложили папаша Лампьон и консьержка.
Спустя два дня Жан был на свободе. Он вернулся домой под вечер — грязный, исхудавший, небритый — и сразу заявил, что не станет ни с кем разговаривать, пока не приведет себя в порядок. А приводил он себя в порядок очень долго; зато, когда он вышел из квартиры, вид у него был еще франтоватей прежнего — только бледность его выдавала. Поднявшись в квартиру Селье, где собрались для встречи с ним все жильцы, он раскланялся с каждым, заботливо поправляя галстук.
— Ну как? — закричали соседи. — Рассказывайте!
— Что уж тут рассказывать! Я там разыгрывал этакого дурачка, ну, понимаете, совершенного болвана. А им это даже понравилось: они глядели на меня благосклонно. «Вы — Ален Кутюр?» — спросили они. «Ален Кутюр? — изумился я. — Нет, что вы! Мое имя Жан-Феликс Паризо!» — «Но вы ведь знакомы с Аленом Кутюром?» — «Конечно, он мой сосед, мы часто встречаемся на лестнице… А знаете, у меня есть кузина, которую зовут Алина Вуатюр. Может, это вас и попутало?» Ну, тут взяли меня за бока: я, мол, участник Сопротивления, я сражаюсь против немецкой армии! Тут я скорчил дурацкую рожу: я сражаюсь против немецкой армии? Как можно такое говорить? Да и времени у меня нет! С меня вполне хватит моей аптеки! А что до Сопротивления — конечно, я слыхал, что есть такая штука, но больше я ничего не знаю. Они перемигивались, подсмеиваясь надо мной, потом сказали, что выпустят меня на свободу. Но вместо этого они просто-напросто отправили меня в тюрьму «Фрэн». Нет, вы не представляете себе, что там творится! — Мосье Жан чуть не захлебнулся от ярости. — Подумать только: какой-то долговязый немец начал срывать с меня галстук! «Selbstbinder!»[6] — вопил он, а сам чуть не задушил меня. Потом он стал бить меня по щекам. Тут появился другой тип и тоже заорал: «Галстук! Галстук сними!» Я взорвался: «Вы что, не могли объяснить толком, что вам надо? Зачем издеваться над человеком?» И я снял галстук. Нет, представляете?
