Дом на улице Четырех Ветров - [11]

— Но, мосье Турон, это же не игра!

— Нет, игра, хоть ты, может, сам этого не сознаешь. Все это никуда не годится. Тебе сейчас нужно учиться, и притом как можно лучше. Вот что сказал бы тебе отец, будь он на моем месте. Понял? На той неделе ответишь мне задачки.

— Хорошо, мосье.

— Ну, тогда иди, Селье, иди к своим приятелям, дружок.

Мишель вернулся в класс. Сердце его лихорадочно колотилось, голова шла кругом. На уроке истории он не слышал ни слова и на уроке французского, который был после, тоже. Когда прозвенел звонок, Мишель, никого не дожидаясь, бегом ринулся домой.

«Учитель со мной говорил! — повторял он про себя. — Он говорил со мной, как мужчина с мужчиной!» Мишель одновременно чувствовал и обиду и гордость. Гордость от того, что с ним говорили всерьез, не как с ребенком, а как со взрослым. Обиду — от того, что мосье Турон так пренебрежительно отозвался о «рыцарях». «Как только он догадался о нашей затее?» — печально размышлял Мишель. Но все же гордость взяла верх, и любовь к учителю бурным пламенем вспыхнула в его душе. На углу улицы Месье Ле Пренс он восхищался Туроном; на перекрестке улицы Одеон — он уже его обожал. Да, конечно, он решит все задачки, он получит по всем предметам отличные отметки, он докажет учителю, что он настоящий мужчина! Весь во власти восторга, Мишель на какой-то миг задумался: а не порвать ли ему листовки? Но это значило бы предать товарищей. В конце концов он бросил все десять листков разом в первый же почтовый ящик. Затем, облегченно вздохнув, зашагал по улице Четырех Ветров. Вдруг он застыл на месте. А как же быть с сегодняшней дракой и с единицами? В драке ему здо́рово повезло — он одержал над Стефаном победу, пусть пока скромную, но ведь бо́льшая-то победа впереди. Оставались единицы. Что только скажет мама? Отец, уж конечно, отвесил бы ему оплеуху, но с мамой всегда можно поладить, если только с умом взяться за дело.

Поднимаясь по лестнице, Мишель старался подготовиться к разговору. С каким видом ему лучше войти — с трагическим, грустным или, наоборот, с дерзким? Под конец, придав своему лицу равнодушное и чуть печальное выражение, он решительно вошел в квартиру.

Мать, стоя на коленях, мыла кухонный пол.

— Мама… — начал он.

Мать, вздрогнув, подняла голову, и Мишель увидел, что она плачет.

— Что это? Ты плачешь? — резко спросил он, и в голосе его прозвучал упрек.

Мать торопливо и как бы виновато вытерла фартуком глаза.

— Да, — сказала она, — это пустяки, просто сегодня с самого утра одно невезенье! Фанфан захворал — видно, простудился вчера ночью в подвале. Только бы уберечь его от осложнений… С тех пор как у него было воспаление среднего уха, он все время болеет. Я хотела дать ему молока, и вот вчерашнее, как назло, скисло, а в лавке говорят, что молока сегодня больше не будет… И вообще… я так устала…

— Ах вот оно что! — сказал Мишель. И нехотя предложил: — Хочешь, накрою на стол?

— Да, пожалуйста, накрой.

«Прекрасно, — подумал Мишель, с трудом подавляя раздражение. — А чем же занимается Норетта? Бездельничает, наверно!»

— А Норетта где? — не удержавшись, спросил он.

Снова став на колени, мать домывала кухонный пол. Она ответила, не поднимая головы:

— Норетта кормит Фанфана, сынок… А как дела в школе? Хорошие у тебя отметки?

Мишель заколебался. Все складывалось совсем не так, как ожидал, и из-за этого он немного досадовал на мать.

— Я схватил два кола и разорвал свитер, — сердито буркнул он. — Вот, смотри!

Повернувшись к матери спиной, он показал ей дыру.

— Ох, — вздохнула Эвелина Селье, — опять дыра! Я же только вчера зачинила рукав! Как это тебя угораздило? Ну, а единицы откуда, Мишель? Тебе не стыдно?

— Но я же не виноват, это все потому…

— Тише, тише, не кричи! Фанфану нужен покой. Накрой-ка лучше на стол, обед вот-вот поспеет.

Мишель угрюмо повиновался. Что ж, выходит, теперь ему и слова сказать нельзя? Как-никак мать могла бы его выслушать! Он шумно раскрыл буфет. Но какие тарелки ставить — глубокие или мелкие? Он кинулся в мамину комнату, где стояла кроватка Фанфана. Склонившись над братишкой, Норетта поила его липовым отваром.

— Какие тарелки ставить? — спросил Мишель.

Норетта обернулась к нему с чашкой в руке.

— Ставь мелкие, — сказала она. — Но чего ты так орешь? И что ты наплел маме там, на кухне?

— «Наплел, наплел»!.. — передразнил ее Мишель. — Ничего я не наплел, хотя мне есть что порассказать! Я схватил две единицы, а потом подрался со Стефаном. Я уложил его на обе лопатки, — видела бы ты, старуха! Понимаешь, он сказал, чтобы я не задавался, раз у меня отец в плену, и назвал меня битым щенком! — Мишель добавил с торжеством: — Вот! Когда мама это узнает, она пожалеет, что раньше меня не выслушала!

Норетта поставила полупустую чашку на тумбочку.

— Вот тебе мой совет, — спокойно сказала она, — ничего не рассказывай маме про драку со Стефаном.

— Это еще почему?

— Потому, что тогда она опять начнет плакать. Ей будет очень страшно.

— Страшно? Да ты что!

— Ты совсем ничего не понимаешь? Не видишь, какие ужасные люди эти Гурры? Мама столько раз это говорила, и мадам Кэлин это говорит, да все это говорят, а ты вздумал драться со Стефаном!