Дом на хвосте паровоза - [73]
Место, где Йенс Глоб планировал прищучить епископа, везде упоминается как «Видбергская церковь». В оригинале «Видберг» пишется «Hvidbjerg», и тут сталкиваешься с первой загвоздкой: мест с таким названием в одной только Ютландии четыре штуки; два из них, правда, находятся слишком уж далеко, на широте Фредерисии (Fredericia), а вот остальные два расположены в округе Тю. Вроде бы все сходится: согласно Андерсену, епископ направлялся из Бёрглума как раз «на юг, в Тю», да и вдова тоже жила именно там. Однако от Бёрглумского монастыря до ближайшего из этих Видбергов полторы сотни километров – что могло заставить епископа проехать пол-Ютландии посреди зимы? Не рождественская же месса в каком-то захолустном городишке? (Тем более что есть мнение, что на самом деле события происходили вообще в августе, а Рождество было приплетено уже потом, для пущего драматизма.)
В поисках ответов начинаешь раскручивать вторую линию – маршрут Олафа Хасе, зятя Йенса Глоба, призванного им на помощь. В том же ганзеновском переводе он значится как «Олаф Хасе Саллингский», и это немножко сбивает с толку, потому что за излишком поэтики не сразу распознаешь подсказку. В оригинальном же тексте Андерсена написано просто «Олаф Хасе из Саллинга», а Саллинг (Salling) – это полуостров в Лим-фьорде, как раз напротив Тю. Мало того, на самом юге Тю, у полуострова Тюхольм (Thyholm), как раз есть достаточно узкий пролив, через который вполне реально перебраться вплавь. Казалось бы, бинго – но тут всплывает вторая загвоздка: к административной единице Саллингсюссель (Sallingsyssel), кроме самого Саллингского полуострова, в те времена относился еще и остров Морс (Mors0), который тоже граничит с Тю и с которого теоретически тоже можно переправиться туда вплавь через пролив (правда, он более широкий: тысяча метров против четырехсот). Таким образом, получается не только два Видберга, но еще и два Саллинга и две возможных переправы.
Предчувствуя перспективу увязнуть в изучении датской топонимики и родовых хроник семьи Хасе, на всякий случай перечитываешь текст Андерсена – и, к счастью, находишь еще две подсказки: Олаф Хасе перед переправой «останавливается у Оттезунда», а после переправы ему «остается еще четыре мили пути». Вторая часть слова «Оттезунд» – а точнее «Оттесунн», конечно, – говорит о том, что это название пролива, но (внимание, третья загвоздка) конкретно такого пролива в Лим-фьорде не существует! В попытках проследить этимологию названия закапываешься еще на три века назад – и выясняется, что топоним «Оттесунн» (Ottesund) действительно существовал. Своим происхождением он был обязан императору Священной Римской империи Оттону I Великому: в его честь Оттесунном был назван пролив, через который его войска переправлялись через Лим-фьорд в 947 году во время ютландского похода. А располагался этот пролив… правильно, к югу от полуострова Тюхольм, который после тех событий даже некоторое время носил название «Оттония» (Ottonia). Увеличив карту южной части полуострова Тюхольм до масштаба «стометровки», получаешь последнее подтверждение: пролив между полуостровом и материком, через который сейчас перекинут железнодорожный и автомобильный мост, и оба соединяемых этим мостом встречных мыса носят имя Оддесунн (Oddesund). «Odde» в переводе с датского означает «перешеек» – не исключено, что таким образом из исторического топонима выкинули имя императора-завоевателя, сохранив при этом сходство звучания и физико-географическую достоверность. В любом случае второй пролив – тот, через который Олаф Хасе переправлялся бы с острова Морс, – называется Нессунн (Nessund), а это на «Оттесунн» похоже еще меньше. И окончательно расставляет все на свои места андерсеновская подсказка про «четыре мили пути»: даже если бы Олаф Хасе переправлялся через Нессунн, до ближайшего из двух Видбергов ему оставалось бы еще семнадцать километров, то есть почти одиннадцать миль, а никак не четыре. От Оддесунна же до того Видберга, что расположен на полуострове Тюхольм, всего девять километров, то есть пять с половиной миль. Тоже, конечно, не совсем джекпот, но ближе к четырем, чем десять. Попался, который кусался?
Все эти выкладки были сделаны еще «на берегу» и требовали проверки на месте – да и в этом же, в конце концов, вся суть. К тому же зачастую один беглый взгляд и пара минут болтовни с местными дают больше, чем неделя теоретизирования над десятком источников[77], – вот только тут у топографического детектива есть немалый шанс стать топографическим анекдотом, потому что разница между теорией и практикой, как известно, в теории гораздо меньше, чем на практике. Так вышло и в этот раз.
До тюхольмского Видберга я добирался из Ольборга – та еще, к слову сказать, морока. Зональная карта датских автобусных маршрутов напоминает груду разноцветных леденцов, а карта Королевских железных дорог показывает только факт наличия рельсов в указанных местах, так что до появления онлайн-планировщика маршрутов DSB[78] расчет оптимальных стыковок требовал чуть ли не аэрокосмической квалификации. Как ни крути, до Видберга со всеми перекладными выходит три с лишним часа – если не вставать чуть свет, добираешься уже за полдень. Ощущение удаленности от цивилизации и так преследует здесь неотступно, но когда выходишь на станции, появляется смутная ассоциация с Сайлент Хиллом. Узкая одноколейка, маленькое аккуратное здание станции из темного кирпича – все как будто от детской железной дороги. Велопарковка забита под завязку, свободных мест нет: все жители города утром встали, выпили кофе при свечах, докатили на своих велосипедах до станции и уехали на работу в другой город, побольше. Ни машин, ни прохожих, ни мороженщиков, ни газетчиков. На двери здания местной христианской общины – висячий замок. Посреди всей этой картины довольно странно смотрится городское туристического бюро, но когда заходишь, понимаешь: нет, все нормально. Единственная комната кубической формы, вдоль безупречно белых стен – полки с листовками и буклетами на датском и немецком. И вокруг – ни души.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».