Дом на берегу - [60]

Все рассмотреть было невозможно, и мы, оставив гостиную, пошли с художником в мастерскую, взглянуть на его старые и новые работы. Все четыре стены в мастерской, с пола до потолка, были заняты картинами. Всюду лежали кисти, тюбики с краской, старые палитры. Здесь была атмосфера постоянного труда, поэзии, мудрой стариковской любви к жизни.

Мое внимание привлек старинный парк, несколько раз повторяющийся на разных холстах.

— Это парк в Велеможье, — подходя и улыбаясь, объяснил хозяин. — С этого парка, собственно, и началась моя карьера художника.

Иван Михайлович всмотрелся в холст, видимо отыскал какое-то знакомое ему одному место, и продолжал:

— Раз, еще мальчишкой, меня поразила одна художница, приезжавшая на этюды в Велеможье (правильно говоря — Вельможье. Раньше здесь была знаменитая на всю Россию охота Н. П. Кишенского. — В. И.). До этого я художников никогда не видел. А тут смотрю: сидит женщина на складном стульчике, держит перед собой лист бумаги и что-то рисует. Это была художница Якунчикова, родственница Поленова. Художница побыла и уехала, а я с того самого дня не выпускаю из рук карандаша и кистей.

Он на минуту задумался.

— Уже в Москве, студентом, со мной произошел курьезный случай. Раз захожу в антикварный магазин. Смотрю: ба, Велеможье! И подпись на этюде: М. Якунчикова. Мне, конечно, страшно захотелось его купить. Стоил этюд по тем временам недорого — сколько-то миллионов. Да беда, в карманах у меня не было и ломаного гроша. Несколько дней я все ходил к этому этюду. Все надеялся раздобыть денег. Но однажды прихожу — этюд уже продан. Так мне его было жалко…

Художник помолчал.

— Собственно, что было изображено на этом этюде? Голубое небо. Желтая дорога. Я много раз писал потом этот вид. Но у меня он не получался так, как у Якунчиковой. У нее все было как-то яснее, чище. Такой, знаете, праздник для души. По-моему, этот праздник — цель и великая загадка нашего искусства.

Мы обошли всю мастерскую. Художник тоже обвел глазами ряды знакомых картин, словно выбирая еще какую-нибудь историю, и, рассмеявшись, заставил нас обернуться.

— Да бросьте вы там смотреть. Идите сюда. Вот этот натюрморт я написал в сорок седьмом году, перед смертью. Было так. Я тогда тяжело болел. Лежал и ждал смерти. А на столе в вазе — яблоки, всякая всячина… Ну, думаю, все равно умру, дай последний раз приложу руку. Взял краски, стал писать. Писал, писал и не заметил, как выздоровел. Уже врачи не могли спасти, а работа спасла…

Натюрморт, кроме всего прочего, оказался у хозяина ловушкой для гостей.

— Ну, соловья баснями не кормят, — объявил он, подвигая нас к выходу из мастерской. — Давайте побеседуем за столом.

Посреди стола, на сковороде, — гора мяса. Над столом фотографии Юона, дружеский шарж «Митрофанов на этюде» — подарок Кукрыниксов. Книги Юона. Книги о Юоне.

Честно говоря, еще недавно, подъезжая к Бараньей Горе, я сомневался: откуда здесь тургеневская чернильница? Теперь же, из одной крайности в другую, мне начинало казаться, что здесь вообще может быть все что угодно. Мы сидели в окружении книг и картин и, не обращая ни на что внимания, спокойно уплетали дымящееся мясо.

За едой разговорились о писателях-охотниках.

— Одно время я жил в Ярославле, работал директором художественного училища, — ненароком начал хозяин. — Ну, ружьишко и легаш у меня всегда есть. Пошли с приятелем весной на охоту, на глухариный ток. Идем, смотрим: сидят двое у костра. Тоже с ружьями, с собаками. Один сидит, что-то пишет. Спрашиваю у приятеля: «Кто такой?» Говорит: «Пришвин, писатель». Ну, подошли, познакомились. Пригласили они нас к костру. Разговорились.

«А вы знаете, — говорю я. — Ведь мы ходим по некрасовским местам. Некрасов тоже здесь, на этих болотах, охотился. Об этих местах у него и написано: «Там я без счету бил дупелей…»

«Что ж, получается — был он браконьером, — смеется Пришвин. — Раньше били без счету, а теперь вот не стало. По совести, много сегодня настреляли?»

Вечером мы вместе пошли на охоту, стали на тяге. Пришвин убил двух вальдшнепов, сел на пенек и давай опять что-то писать в свою книжечку. Я не вытерпел, кричу:

«Михал Михалыч, тянут!»

А он только посмотрит вверх — и опять в свою книжечку.

«Мне хватит. Мысль пришла, надо записать. Это важнее».

Он жил тогда в Загорске, и я потом не раз бывал у него в гостях.

— Михалыч, а где у тебя чернильница Тургенева, что ты показывал в прошлый раз? — оглядываясь по сторонам, спросил Козлов.

Кульминационная точка нашей поездки наконец наступила, и хозяин, нисколько не удивившись этому вопросу, перешел от Некрасова и Пришвина к Тургеневу и его чернильнице:

— После учебы в Москве, в двадцатых годах, меня направили в Орел, создавать тамошний союз художников. В Орле в общей сложности я прожил около двадцати лет. Был там известный коллекционер, Воронцов. У него водились всякие редкие вещи. Однажды, зайдя к нему, я и увидел эту чернильницу. Изящная такая чернильница, благородная. Прошу, его: «Продай…» Он смеется: «У тебя денег не хватит. Это чернильница Тургенева». Оказалось, нашел он ее у какой-то бабки, служанки Тургеневых. Ну, я решил: проси что хочешь, чернильница будет моя. Отдал ему своего попугая, сто рублей денег. Ничего было не жалко. Хотя чернильница и не ахти какая богатая, без брильянтов. Тургенев двух дочерей Виардо замуж выдал, у него для себя денег не водилось.