Дом на берегу - [58]

Из Горы мы на председательском газике поехали по деревням. Гурьянов молчаливой глыбой сидел впереди. Квадратные плечи его занимали половину кабины. Он хмурился и, выставив бороду к стеклу, зорко замечал все попадавшееся навстречу по обе стороны дороги.

— Что, трудно со здешним народом? — спросил я. — Вы к ним с наукой, а они все по-старому, по-крестьянски…

Председатель резко обернулся назад, посмотрел мне в глаза, усмехнулся в бороду:

— Народ здесь замечательный. На сенокосе — проценты им надо было накосить — посмотрели бы, как работали. Лес тоже возят здорово. Порядка тут нет. А крестьяне замечательные, азартные на работу.

Мое замечание, видимо, задело его: то, что колхоз слабый, еще не означало, что тут все плохое. Я решил загладить свой промах и, посмотрев за окно, сказал безобидный, дежурный комплимент:

— Места у вас тут красивые: холмы, леса…

Но председатель мельком, недовольно посмотрел в сторону и проворчал:

— Красивые. На базар мне, что ли, с этой красотой? Пусть тут будет некрасиво, но ровно, чисто. Мне надо взять на этих полях до тридцати центнеров. В лепешку расшибиться, а взять. Держать коров и считать каждый килограмм корму — это не молоко. Тоже мне радость — холмы…

— Что, хотите сделать революцию на этих землях? Тут же пески, Нечерноземье.

— Там будет видно, — сухо отрезал он. — На следующий год везде, где можно, будем сеять клевер. Все фермы завалю силосом.

Председатель помолчал и впервые заговорил сам:

— Видели телку? Все стадо надо такое. Проведу племенную работу — тогда будем разговаривать. Что, от старух, что ли, получать молоко? Нужна породистая корова в пятом поколении. Вот где настоящая работа.

Целый день мы мотались по горам — в Выжлятниково, Холм, Толочино, Зеленино, Лыткино… На каждой ферме председатель застревал капитально, подолгу, так что оттащить его от коров было уже невозможно. Поскольку колхозный скот стоял в восемнадцати деревнях, я понял, что мне не вырваться отсюда до самой ночи. Наконец в одной из деревень шофер Валера подкатил к какому-то крыльцу и повел нас к себе домой обедать.

В избе председатель, по-видимому, был своим человеком. Он от порога подхватил бросившуюся к нему маленькую девчонку, походил с ней по комнате, съел ломоть хлеба, несколько картофелин, попросил себе большой ковш квасу и встал из-за стола:

— Ну, хватит рассиживаться.

Обед продолжался минут пять. Мы вышли на мороз и снова поехали по крутым заметенным холмам, от деревни к деревне.

— Вы что же, так здесь и живете? — спросил я.

Председатель недовольно пошевелился на переднем сиденье, так что вместе с ним пошевелилась вся машина.

— Ну и что? Ресторанов пока не настроили. Есть другие дела, поважнее…

Он снова молча выставил вперед бороду и принялся рассматривать свой колхоз. Широкая медвежья спина по-прежнему загораживала передо мной всю дорогу.

Так началось наше знакомство с Павлом Гурьяновым — молодым, огромным, упрямым председателем.

Ровно через год, охотясь в тех же местах, я из любопытства снова заглянул в Гору. Тайной мыслью у меня было посмотреть, как жизнь пообломала этого человека. Я не сомневался, что молодой председатель спрятал теперь подальше непосильные мечты о тридцати центнерах и чистой породе, перестал оглашать деревни самоуверенным басом и сбрил наконец свою не по колхозу роскошную бороду.

Я неожиданно ошибся. Началось с того, что вместо старой избы пришлось идти в новое, хоть не очень большое, но чистое правление. Чувствовалось, что здесь новые порядки.

Председатель, по-прежнему громадный и бородатый, все в той же рубахе без галстука, глыбой сидел за столом и, как видно, на всю скорость разгонял свою большую хозяйственную машину.

Как и прежде, не особенно разговаривая, Гурьянов пошел показать мне один сюрприз. Это был новый телятник. Не какой-нибудь фундамент, не какие-нибудь пустые стены без крыши, а настоящий телятник с сытыми, холеными красно-белыми телятами.

Телятник был хорош. По полу вдоль прохода плыли два длинных, бесшумных транспортера. На стенах висели горячие — дай бог городской квартире — батареи отопления. Во всех кормушках щедро, горой, лежало сено. Но главной неожиданностью были, конечно, телята — двести глупых, толстых, мордастых телят сычевской породы.

Гурьянов ничего не говорил и не объяснял. Мы просто ходили из конца в конец по всему телятнику и ворошили доверчивые, не умеющие еще бодаться вихрастые морды.

Уже потом, когда мы вышли на улицу и оказались на окраине Горы, над волнистыми, разбегающимися во все стороны холмами, он буднично сказал:

— Вот здесь, недалеко, скоро будем строить животноводческий комплекс. Вокруг Горы на ста гектарах в этом году начнем закладывать культурные пастбища. Планов много. Приезжай как-нибудь…

— Да я уже приехал, — возразил я. — Брось свои дела, пойдем сходим на охоту…

— Не могу, — он покачал головой. — Ты давай на охоту, а я к телятам. Интересно, кто будет с мясом?

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

ЧЕРНИЛЬНИЦА ТУРГЕНЕВА

Уже давно, ездя на охоту к Козлову, я слышал от него, что у кого-то в здешних деревнях хранится чернильница Тургенева. По правде, всякие такие рассказы вызывают недоверие. Тургеневская усадьба, Спасское-Лутовиново, за тысячу верст отсюда, на Орловщине. Сам писатель большую часть жизни провел в Петербурге и Париже. Во всей биографии Тургенева лишь один-два эпизода связаны с Верхней Волгой: однажды, говорят, он охотился на Селигере да бывал в Прямухине, у Бакуниных. Почему же тургеневская чернильница, которой мы обязаны появлению «Записок охотника», «Рудина», «Дворянского гнезда», должна оказаться где-нибудь здесь, в крестьянской деревенской избе?