Дом на берегу - [57]

Правление представляло собой большую комнату. Как водится, в ней толпился народ, сидело несколько женщин со счетами, по-домашнему, светясь и потрескивая, топилась печка. В углу за председательским столом сидел огромный молодой парень в темной, наглухо застегнутой рубахе без галстука и с широкой, во всю грудь, бородой.

Я поздоровался, осмотрелся и сел у стены на лавку. Председатель хмуро посмотрел в мою сторону, тяжелым пронзительным взглядом просверлил насквозь и продолжал заниматься делами. Я расположился поудобней, положил шапку рядом с собой на лавку, вытянул ноги в валенках и, наслаждаясь теплом, стал молча смотреть на огонь и на происходящее вокруг.

Пожилая, в шали и ватной фуфайке колхозница, опасливо покосившись на меня, подошла к столу под красным бархатом и шепотом, на ухо, принялась просить о чем-то председателя. В жестких председательских глазах на минуту промелькнули боль и досада. Он кивнул головой:

— Ладно. Дам. Да хватит тебе шептаться! Дам я тебе сена. Выпишешь под зарплату. Сказал — дам. Ты на работу выходи, хватит болеть.

Председатель встал, натянул на необъятные плечи коричневое драповое пальто и без шарфа, рукавиц, с непокрытой головой остановился на пороге.

— Вам чего? — спросил он, обернувшись ко мне.

Я, как мог, объяснил свое дело.

— Ладно, посмотрим, — буркнул он. — Разве что вечером. Сидите ждите.

Он обвел глазами свое правление и все так же хмуро и грубовато задержал взгляд на мне.

— Я по хозяйству. Хотите, возьму с собой, можете посмотреть…

Не дожидаясь ответа, он шагнул за порог. Я вышел за ним.

На улице с каждой минутой становилось как будто еще холодней. С крыльца правления сквозь туман во все стороны виднелись белые неясные холмы. Там, внизу, по далеким заснеженным склонам смутно темнел лес.

Председатель — без шапки, в пальто нараспашку, руки в карманах — шагал по пустой деревенской улице. Я догнал его, мы пошли вместе.

Бородатого председателя звали Павел Гурьянов. Ему было тридцать лет, он окончил Московскую ветеринарную академию и первый год как председательствовал в самом далеком и отсталом колхозе.

Все это я узнал потом, на стороне, а сейчас председатель шел впереди, скрипел своими валенками и угрюмо молчал. Молчание было прервано самым неожиданным образом.

— Лизавета! — раскатистым басом прогремел он на всю деревню. — Ты что там делаешь?

Поблизости не было никакой Лизаветы. Лишь далеко впереди, около старой фермы, какая-то женщина торопливо выливала что-то из ведра. Возмущение председателя относилось именно к ней. Женщина услышала свое имя и, видимо, зная за собой вину, еще более торопливо исчезла из виду.

— Вот люди!.. — с непонятным для меня возмущением повторил председатель, как видно, уже давно наблюдавший за действиями Лизаветы. — Сколько раз говорил им, чтобы не выливали жижу на улицу. У меня поля нищие, а они льют куда что попало… — Он плюнул и направился к ферме с таким свирепым видом, что мне стало заранее жаль бедную Лизавету.

Около фермы стоял морозный, кисловатый запах силоса. Две-три доярки поминутно бегали между открытыми дверями и силосной ямой и охапками таскали коровам силос. Все ждали бури. Но председатель мрачно посмотрел на Лизавету и сдержался. Все было ясно и так.

Он заглянул в яму, неодобрительно осмотрел раструшенный вокруг клевер и со скаредностью скупого крестьянина принялся молча, огромными голыми ручищами собирать разбросанные по снегу куски силоса.

— Да он мороженый, — сказала подошедшая доярка.

— Мороженый? Где мороженый-то? Где? — неожиданно обиделся председатель. Он размял попавшийся кусок силоса, сунул под нос мне и доярке и так усердно принялся нюхать его сам, точно это был не кислый подмороженный клевер, а по меньшей мере пучок ландышей.

— Мороженый. Вишь, нашли мороженый. Весной корова за этот силос еще спасибо скажет. Смотри, сколько растаскали по снегу. Что, кормов у вас много?

Скупой председатель до крошки собрал весь силос, запихал его под пленку и, поприкидывав, сколько еще остается в яме, пошел к дверям фермы.

Внутри клубился пар от коров. Было морозно, сыро. Председатель, шлепая белыми валенками по мокрой соломе, исчез где-то в глубине, среди мычания, женских голосов, звяканья подойников. Оттуда тотчас загудел его бас. Борода опять твердил что-то про силос.

Проходя мимо меня, он на ходу сухо ткнул пальцем в сторону ближайшей коровы:

— Вот наша скотина, по двадцать пять лет. По человеческим меркам — это пенсионный возраст, около восьмидесяти. Какое от нее молоко? А таких коров — половина стада.

Председатель с осуждением посмотрел на спавшую над кормушкой корову и пошел дальше. Через минуту из угла фермы снова послышался его бас:

— Идите сюда. Да не бойтесь, ничего, что сыро. Понимаете толк? Вот настоящая сычевка…

Я подошел ближе и в тесном закутке за перегородкой увидел толстомордую красно-белую телушку симментальской, или, как здесь говорят, сычевской, породы. Председатель щедро бросал ей сено сверх всяких положенных норм.

— Старух корми не корми — все равно толку не будет. Вот кому надо есть.

Он залез к телушке, принялся чистить и тереть ей бока, тяжелой пятерней гладить вихрастую морду и только что не обнимал будущую первую породистую корову.