Дом на берегу - [15]

Я сел под сосной и стал смотреть сверху на озеро. Судя по всему, рыбалка шла не слишком добычливо. Клев кончился, начало припекать, и, постояв без дела, девчонка принялась выгребать к берегу. Не знаю почему, я притаился и сидел не шевелясь, чтобы не выдать своего присутствия.

Девчонка вытащила лодку, достала кукан с рыбой и, привязав за уключину, бросила его в воду. Кукан был довольно увесистый. Она сняла платье, вошла в воду и поплыла.

Плавала она далеко, на самую середину плеса. Ныряла, надолго уходила под воду, едва различимой точкой темнела в безлюдном озере. Мне хотелось уже взять лодку, поехать за ней, но девчонка наконец повернула и поплыла обратно. Надо было идти в деревню, по делам, но я все сидел, все смотрел с берега.

Блестя загаром, девчонка вышла из воды и, обняв руками колени, села на горячем песке. Ей было очень хорошо. Что-то чистое, безмятежное вдруг зазвучало в воздухе и полилось по лесу, по воде, по прибрежным заводям. Девчонка пела и вместе со своим пением, как птицы, как трава, как деревья над водой, казалась частью этого озера.

Наконец она закончила и умолкла, думая о своем.

— Спой еще, — не заботясь о том, как объяснять свое присутствие в этом месте, попросил я.

Она вздрогнула, вскочила и, путая мое представление о ней, страшно смутилась.

— Чего вам здесь надо? — она нахмурилась и, нагнувшись, на всякий случай взяла в руку камень.

— Ты хорошо поешь, — сказал я. — Спой еще.

— А… — она махнула рукой. — Ерунда.

— Да нет, правда.

— Ерунда, — упрямо повторила она. — Вон купите лучше рыбы.

Я спустился вниз, походил по песку и, искупавшись, сел рядом с ней. Мы помолчали.

— Скажи, — не глядя на меня, вдруг спросила она. — Ты когда-нибудь хотел недоступного — такого, чего тебе очень хочется, но которое лежит высоко-высоко, на самой верхней полке?

Я рассмеялся ее сравнению, но подумал и ответил:

— Конечно. В твои годы я тоже мечтал о верхней полке.

— А теперь?

— Ну а теперь, пожалуй, о средней…

— Я так и думала, — безжалостно заключила она. — Ты такой, как все.

Она взяла большую круглую гальку и, повертев в руках, умело бросила далеко в озеро.

— А мне хочется того, что на верхней полке.

— Что же там лежит? — полюбопытствовал я.

— Лежит… — неопределенно протянула она и поспешно, чтобы скрыть смущение, добавила: — Я хочу певицей быть. Настоящей певицей. Чтоб мою фамилию печатали на афишах метровыми буквами.

Я понимающе свистнул.

— Что, не получится?

— Не знаю.

— Отец говорит: иди в пушной техникум. У нас, говорит, на твои глупости денег нет. Ну и ладно. Я сама накоплю. Наловлю рыбы…

— А чем плохо — пушной? — возразил я. — Будешь ходить в мехах. Вон у меня дядя пушник. У его жены четыре шубы.

— Ерунда, — сказала она. — Я уже все решила. Все равно уеду.

— Куда?

— В Ленинград, в консерваторию поступать.

Я посмотрел на нее с интересом:

— Думаешь, так просто?

— Попробую. У меня весь Чайковский на пластинках есть. Бородин, Мусоргский. Я хочу петь где-нибудь в опере, в театре.

— На верхнюю полку хочешь?

— А что — нельзя?

Я промолчал. Спорить с ней было бесполезно. Бывают же такие самоуверенные.

Мы сидели на горячем песке и загорали.

— Интересно, ты на гитаре играешь? — снова заговорила она.

— А что?

— Так. Хочешь, поедем на турбазу?

Я не понял, что было у нее на уме, но скоро все выяснилось. Каждый раз перед отъездом на турбазе, рядом с островом, устраивался прощальный концерт. В нем по демократической традиции мог принять участие всякий, кто хочет. Чаще всего слушателям, разумеется, доставалось от бездарных энтузиастов, но зато иногда на сцену выходили и очень известные пианисты, певцы.

Вечером мы сели в лодку и, налегая на две пары весел, поехали на турбазу. На дне лодки лежала гитара, взятая в деревне. Женька, дочь лесника, была в белой блузке и пахла духами. В общем, мы ехали выступать.

На турбазе было шумно и весело. Играла музыка. Мы вытащили лодку и пошли к освещенной эстраде под соснами, где толпился народ.

Концерт шел вовсю. На сцене стоял мужчина в очках — по виду какой-нибудь кандидат — и бойко пел «Дубинушку». Мы пристроились среди других слушателей и стали ждать подходящей минуты для своего триумфа.

Наконец на эстраде возникла пауза. Кто-то колебался — идти или не идти.

— Пошли! — толкнула меня Женька.

Мы пробрались сквозь толпу и поднялись на сцену. На нас с интересом смотрело множество глаз. Еще не спев и двух слов, Женька уже завоевала тут симпатию. Все в ней дышало чистотой и молодостью. Если бы она просто постояла и ушла, то, я думаю, и за это на ее долю пришлось бы немало аплодисментов.

Женька толкнула меня в бок и наклонилась к микрофону. Мне ничего не оставалось — я послушно забренчал аккомпанемент.

«Влипнем», — догадался я.

Мы кое-как одолели первый куплет и, как за тяжкую работу, взялись за второй. Я сбоку смотрел на Женьку. Эта глупая песня уже раздражала и ее. Она страдальчески произносила обрывки декламации, беспорядочно разбросанные халтурщиком-композитором, и в паузах ожесточенно кусала губы. Она была не рада своей выдумке. Голос ее вдруг дрогнул и замер. Она молчала, плотно сжав губы. Ненужно прозвенел последний аккорд и захлебнулся. Женька спрыгнула с эстрады и побежала к берегу. Обратную дорогу мы молчали. Только возле деревни, уже на острове, я нерешительно тронул ее за плечо.