Дом на берегу - [10]

После этого было сколь-то писем. Хоть не часто, но ходили. «Идут бои. Седни живы, завтра неизвестно». Потом опять не стало писем. Вот нет писем. Вот нет. Я чё… Уйду с утра на работу. По две, по три смены роблю. Думашь — чё ведь, робить некому тоже. Ладно, сама тут, девка тут. Накормят, и всё…

Ладно. Потом, значит, приходит письмо: «Письмо пишу не сам, но не волнуйтесь. Попросил медсестру, медсестра пишет из санбата». Опять ранен…

Он ведь связистом был. Потом-то уж рассказывал. Только, видно, сменился после дежурства. Налетел самолет, давай их бомбить. А чё… Жив смерти боится. Мы, говорит, то к зданью убежим, то, тут каки-то телеги, к телегам перебегали. Пока взад-вперед бегали, я слышу, говорит, што у меня в рукаве стало горячо. Горячо стало, и полна варежка крови. Набежали, видно, солдаты-то, а тут еще лейтенанта тяжело ранило. Я, говорит, за свою руку так не переживал, как за этого лейтенанта. Молодой парень. Ну, оторвали, видно, рукав от гимнастерки, пережгутовали отцу руку-то, штоб кровь не текла, забинтовали рукавом от рубахи. Пока их в санбат-то привезли, да всё, этот лейтенант с душой расстался.

А чё… Кругом окруженье. Раненых-то надо выводить. Нас, говорит, направят: «Вот туда давайте». Кто может, идет на ногах. Кого везут. Идем, говорит, идем. С горем пополам дойдем — там опять нельзя пройти-то, нас опять в обратну сторону. Эдак-то в окруженье и ходили.

От хресного Василья со Степаном, от моих-то братьев, тоже было мало писем. Хресно-т Василей скоро погиб, а Степан пропал без вести.

Степана-то вот тридцатого июня взяли. От отца все не было письма-то. Он говорит: «Захар не пишет, я буду все время писать». Вот, с дороги пришло письмо. Потом нет и нет. Нет и нет. Восемь с половиной месяцев от его нечо не было. На девятой месяц пришло письмо. Пишет: «Нас в окруженье попало двадцать семь человек. И полтора месяца мы ходили все вместе. А через полтора месяца мы попали на немцев, и нам пришлось разбрестись всяк в свою сторону. И я пять месяцев ходил совсем один. Вы меня не узнаете. Я теперь не седее папки, а седее дедушка Степана».

Это он откуда-то из-под Ленинграда написал. И все. Больше от его нечо и не было.

ДОМОЙ С ФРОНТА

От отца вот было письмо-то, и опять нет. Хресна Оганя приходит ко мне: «Говорят, у Ильинской фабрики хороша ворожейка есть, я пойду про Захара ворожить». Она шибко любила ходить ворожить-то. А я только с работы пришла, начала печь топить. Щёлок грею, стираться надо. «Я не пойду». — «Ну, я одна пойду зворожу. Чё скажут. Тожно ты сходишь».

Ладно, пошла. Приходит. «Ну чё… Чё ты знашь? Через три дня Захар домой придет». — «Да ты чё?» — «Да. Вот она сказала, што он ранен в праву руку, увезен куда-то еще туда и потом ему в домашну сторону дорога. Но он только домой не придет, придет в казенный дом. А вам скажет бубновой король, и вы пойдете его встречать».

Ну, мы с ей обе ревем: наверно, тяжело ранен, будет тут в госпитале. Вот седни день. Завтра день. Третей день, ждем. Маруся, хресны Оганина-то, пришла ко мне ночевать. А поезд-то тогда приходил ночью, в двенадцать часов. Вот мы ждем, сидим с ей тоже, ворожим. Тогда ведь все ворожеи были. Как-то в сито ножницы ставили, я уж счас не помню. Выворожили: приедет седни.

Только вроде легли спать-то, кто-то стукатся в двери. «Кто там?» Славик Матренин пришел: «Я, лёля». Я говорю: «Чё ты ночью ходишь?» А он еще пришел, врет: «Айда, лёля. Тета Настасья приехала, тебя надо». Я нечо. Говорю: «Куда я пойду? У меня вот Маруся ночует». А Лидия-то у мамы там была, на Первом Номере. Ну, Славик на улице-то это мне плел, а в комнату-то зашел да и говорит: «Лёля, собирайся быстрей. Хресной Захар приехал».

Я тожно растерялась. Нечо не могу найти. «Как? Где?» — «Ну, приехал. Зашел к баушке с дедушком. Меня по тебя послали». А Вася, хресны-то Огани, с робятами тут у мастерской сидел. Ждал тоже. Побежал, сказал родителям-то. Мы все пошли на Первой Номер.

Пошли. Приходим к маме-то. Он сидит грязной-разгрязной. Матрена умыват его, а Лидия сидит около его на углу, на столе. Он восемнадцать суток ехал, не раздевался, дак его не узнать. Оне сняли которо, содрали шинель-то да умывают его.

А ему какот мужик в поезде — знашь, сколь дураков-то! — какот мужик в поезде сказал: «Дак чё ты едешь домой-то? У тебя жена-то взамуж вышла». А он чё… У его нет никого. Кто, говорит, мне обрадуется? Я, говорит, так расстроился. Ну, думат, зайду к старикам. Все равно оне Лидку не отдадут ей, хоть она и вышла взамуж. Пришел тут, подергал двери-то, постукался. А чё… Ночь дак, никто не открыват. Посмотрел в оградно-то окошко. А Лидия тут, на маминой койке, спала. Значит, Лидка здесь, спит одна. Верно, видно, матери нету.

Постукался так-то, Славик вышел в сенки, спрашиват: «Кто там?» Он говорит: «Я, Славик, открой». А Славик-от тоже растерялся. Дверь-то не открыл, пошел в избу. «Дедо с бабой, хресной Захар приехал». — «Нук а где он?» А он там стоит. Думат: дверь не открывают, значит, все правда.

Ну, зашел в избу-то. Все забегали. Матрена тогда у мамы жила. А Мария с Лизаветой тут недалеко, рядом. Забегали, скричали друг дружку. Собрались все бабы-то. Матрена начала его умывать-то, он спрашиват: «Матрена, чё верно, мать взамуж вышла?» Она говорит: «Нак, како это замужество, война идет дак?»