Дом коммуны - [11]

Как и ожидалось, сессия проходила бурно, даже агрессивно. Со стороны некоторых депутатов агрессия напоминала обыкновенную ярко выраженную враждебность к поддержавшим гэкачепистов: бить так бить, терзать так терзать. Заболотнев не ошибся: звучали предложения отправить и его в отставку, Сельцова не трогали, по-видимому, считали, что во всем виновен только он один — и это, надо признать, справедливо: последнее слово всегда было за ним, Заболотневым. Но Сельцов, а сессию вел именно он, был хорошим дипломатам, поэтому он повернул весь ход заседания так, что депутаты постепенно начали забывать, зачем они собрались в просторном зале заседаний облисполкома. Он смог убедить их, что виноваты не они, руководители области, виноваты там, повыше... Так что, друзья, давайте думать и решать, как жить нам дальше. И хоть звучали призывы не осуждать гэкачепистов, приняли ту резолюцию, которую готовил сам Сельцов: осудить! И большинством голосов — осудили.

Это поспособствовало стабилизации жизни в городе и области.

Как всегда, Сельцов припомнил на сессии несколько баек, умело вставил их, что, несомненно, повеселило депутатов, приподняло тем настроение. «Им прикажи сеять лебеду — она не будет расти! А так, сама по себе, растет!» Тому, кто говорил долго и не совсем по сути, не перебивая, а, словно между прочим, корректно, чтобы не обидеть выступающего, напоминал, что батька Махно застрелил начальника станции Жмеринка за длинный тост... Это действовало безошибочно, никто не обижался, а принимал к исполнению: заканчивал речь или говорил по существу.

Да, Сельцов, владел даром держать аудиторию, этого у него не отнять, мог подчинить ее себе, что еще раз подтвердила и внеочередная сессия, на которой оппозиция надеялась поднять свой авторитет. Не получилось. Или почти не получилось...

Вернувшись в кабинет, Заболотнев узнал, что Президент СССР М. С. Горбачев издал Указ «Об имуществе Коммунистической партии Советского Союза», а наиболее активные депутаты горсовета уже опечатали важные объекты, принадлежавшие обкому партии: само здание обкома, издательство, гаражи, жилой фонд, архив, гостиницу...

Заплыкин, говорят, плюнул на все и уехал в Москву: там ему будто бы предложили хорошую должность в самой мэрии Белокаменной.

Мог бы зайти, попрощаться с Заболотневым. Не зашел. Ну, а он за что обиделся?

Это так и осталось для Григория Николаевича загадкой...

Раздел 3. Бог вас видит

Володька сидел на табуретке, иногда, казалось, сам того не замечая, чесал пальцем за ухом, шмыгал носом и то и дело чихал, со свистом в бронхах, поэтому складывалось впечатление, что он мог подавиться теми словами, какими сыпал в сторону Хоменка:

— Бобыля помнишь? Помнишь. Был секретарем по идеологии. В Афган посылали советником... ну как же: советник от страны советов. Хотели генерала ему дать, лампасы и звездочки золотистые, а он: зачем мне ваша форма, что с ней делать буду, где щеголять? Вот если бы пораньше, в молодые годы, тогда бы хоть девки гужем вились. А теперь — не надо. А как партию распустили, какая, думаешь, пенсия у Бобыля? Правильно: не генеральская. Если бы была генеральская, на дачу с тачкой не ездил бы ежедневно. Генеральская кому-то другому досталась, надо понимать, свято место пусто не бывает, а ты, если такой умник, сиди на обкомовской. Тоже, видимо, ничего пенсия, но гораздо поскромнее, согласись и не возражай мне, Данилович. Он теперь требует: дайте мне генеральское звание! А кто даст? Тебя ЦК отправлял в Афган? ЦК. У него и вымаливай генеральство. Х-ха-ха-а! А где партия сегодня? Нет! Вот хохма будет, когда и эту пенсию заберут, а дадут, как моему деду, — колхозную.

Хоменок нахмурился:

— Понесло, понесло!.. А ты отчего радуешься? Из твоего кармана разве?

— Что в моем кармане, ты знаешь, Данилович. А партия сама, только сама виновата, что так получилось, а не иначе. Все время меня терзали, дергали, хотели разобрать на партийном собрании, перца подсыпать. На крючке держали, как карася какого!.. Тьфу!.. И плюнуть нечем. Второй день не пью. Нинка, холера, жаловалась. Не подсыпят! Ага-а! Одного только жалко: диплом партийной школы коту под хвост.

— Отчего ж? — не согласился Данилович. — Науку, как и хлеб, не тяжело носить: она сама себя носит. В умной голове всегда места хватит. Не скажи, не скажи: твоя грамоть, Володька, дает тебе нямать. Только ты большой раскидон, вижу. Когда у тебя есть деньги, готов каждому совать их, даже неизвестному, первому встречному. Для того надо только сто грамм выпить. А на следующий день сам просишь на опохмелку. Разве не так? Так. Возьми себя в руки. Хотя я и понимаю, что каким родился, таким и умрешь... тяжело переделать себя. Вижу, и ты согласен. Коль молчишь, не отбиваешься. Ну, так что там слышно, в городе? Больше не митингуют?

— Нет, успокоились. На площади один Ильич стоит. Город работает, учится, любит, ненавидит... Одним словом, тихо. А что, скажешь, я был не прав, когда дал интервью со вторым секретарем обкома? А мне — выговор! Мне-то что!.. И начальство, наверно, не погладят по головке. Ему, начальству, икнется и аукнется. Ситуацию, я считаю, надо освещать, как она есть. Честно. Достоверно. И никаких гвоздей!..