Дом, из рассвета сотворенный - [51]

Тьма перед рассветом посерела, листву одело тонким инеем; он заседлал коней и вновь не спеша двинулся по следу, против ветра. На восходе солнца он вышел на гребень горы. Несколько часов затем он шел вдоль гребня, и оттуда открывалась вся окрестность. Была, поздняя погожая осень, слева и справа вставали из тени светлые зелено-голубые склоны, и залитые солнцем осиновые рощи сияли желтизной листвы и прозеленью тонких стволов, а далеко внизу, в глубоких лощинах, колыхались верхушки черных сосен. К середине утра он дошел до обширного обнажения скальной породы и там, на седловине гребня, потерял след. Влево ступенчато шло вниз древнее сухое русло, и ступени были сперва широки и часты, но чем ниже, тем все уже делались, а расстояние между ними — все больше. Он привязал лошадей и стал спускаться руслом, опираясь на винтовку. Двигался неторопливо, спокойно и достиг места, где русло сузилось в длинную воронку, а по обе его стороны скат круто падал в широкую ложбину, и за ней виднелась кромка леса; а вот и ободранная когтями земля, где медведь, покинув камень русла, съехал по скату вниз, и свежий пролом, проход в кустарнике ложбины. Он хотел было и сам спуститься по-медвежьи, так было легче и быстрей, а конец охоты близился, и брало нетерпение. Но нельзя спешить и шуметь. Медведь знает, что он подходит, медведь лучше человека чует сближение и следит сейчас за ним из леса, ждет, — но шуметь и спешить нельзя. Стенки русла были гладкие и воронкообразно шли на двадцать футов вниз, на скос ложбины, поросшей донником, шалфеем и полынью. Опустив пониже винтовку, он разжал пальцы, и она почти без шума упала в траву, в высокий донник, блестя округлым ложем и длинным стволом среди зелено-желтых изогнутых стеблей. Он стал спускаться, упираясь в стенки, удерживая тело от падения лишь силой напряженных мускулов. Спуск был трудным и медленным, и под конец руки и ноги стали дрожать, но он был юн и силен и упруго спрыгнул на песок, поднял винтовку и пошел дальше, не торопясь, тем же шагом, каким шел медведь, — ступая по следам медвежьим; пересек ложбину, поднялся по склону ее и вошел в лес, теперь уже не опасаясь зашуметь, а зная лишь, что добыча близка, и глядя вниз, на медвежьи следы.

Когда же он поднял глаза, то увидел перед собой солнечную прогалину, и в дальнем конце ее стоял у зарослей медведь — тихо, непугливо, бестревожно. Он нацелил винтовку, и медведь поднял и повернул голову, но не выказал страха. Небольшой, черный в тени и пятнистый от солнца, он стоял неподвижно, повернув на четверть и сгорбатив туловище и невысоко держа плоскую голову с глядящими в упор маленькими черными глазками. Медведь был молод, оброс жиром, по его груди и брюху и с боков коротких, толстых ног уже мохнатился зимний, более длинный и светлый, пыльно-бурый мех. Пальцы сжались на ложе, и винтовка дернулась, и выстрел грянул, раскатился по склонам, и он услышал шум разлетающихся птиц над головой, увидел метнувшиеся кто куда лесные тени. Пуля ударила в черное медвежье тело и сотрясла его, но голова осталась еще неподвижна и взгляд направлен на человека. И только затем последовал момент — всего короткий миг — бесполезной, горестной поспешности. Медведь повернулся и не то что шарахнулся в страхе и боли, а тяжело сунулся, сделал поспешный и колеблющийся шаг-другой и не смог больше. Дрожь прошла по нем, он оглянулся снова и упал.

Охота кончилась, и лишь теперь уместна стала торопливость; все было кончено, и все сделано как надо. Ранка в шкуре была маленькая, чистая, низко под лопаткой, где мех и мышца тоньше, и кровь не текла из пасти. Он достал свой мешочек с цветенью и, сыпнув, провел желтые полосы над медвежьими глазами. Наступал уже полдень, и он торопился. Он выпотрошил медведя и растянул тушу так, чтобы кровь не затекла на мех, не пропитала шкуру. Торопливо поев медвежьей печени, он взял остальную ее часть с собой; зашагал, составляя на ходу план действий, вспоминая свой спуск и все расположение местности, как она видна была с гребня. Быстро прошел с четверть мили — до места, где можно уже было свести лошадей вниз. На лице его была кровь медведя, он нес в руке теплую влажную медвежью печенку. Он поднялся на гребень к лошадям, и жеребчик глянул дико, захрапел, натянул привязь, гремя копытами по камню и вздрагивая кожей холки. Он небыстро подошел к жеребчику, уговаривая, успокаивая, взял поводья. Охотничья лошадь смотрела, старая и равнодушная, и обмахивалась хвостом. Мешкать было некогда. Он жестко натянул удила, слегка повысил ставший резким голос. Медленно поднес медвежью печень к расширенным ноздрям жеребчика и обмазал ею конский храп.

И верхом на жеребчике он спустился с горы, навьючив медведя на охотничью лошадь и ведя ее в поводу, и теперь он и жеребчик сравнялись с этой старой охотничьей лошадью и черным медведем — стали взрослыми, стали охотниками. На ночевку он остановился далеко внизу, почти уже на равнине, — и видел над собою звезды, слышал койотов в отдаленье у реки. А рано утром он въехал в пуэбло. Он был теперь мужчиной, был помазан кровью медведя. На его призывный клич вышли мужчины пуэбло — встречать его. Они вышли с ружьями, и он отрезал каждому полоску медвежатины, и они украсили ею ружья, обернувши вокруг ствола. А вскоре и женщины вышли с лозинами, приветствуя медведя и прикасаясь прутьями к его шкуре. Они были кругом и ликовали, мужчины и женщины пуэбло, а он ехал среди них с каменным лицом, глядя прямо перед собой.