Дом, из рассвета сотворенный - [49]

Старый Франсиско умирал. Все утро его знобило, он жаловался на холод, хотя в очаге горел огонь и он укрыт был тремя одеялами и Авелевым серым пальто. К полудню он опять впал и бессильное забытье, как вчера и как позавчера. На рассвете он оживал, узнавал Авеля, говорил и пел. Но с каждым днем голос ею слабел и теперь уже был едва внятен, слова сливались и не имели смысла:

— Авелито… иду домой… Мариано… холодно… признай… очень холодно, очень… что побежден… где же ты, Порсингула… какой белый, Авелито… белый дьявол… колдун… колдун… и черный… много черных людей… бегут, бегут… холодно… быстро бегут… Авелито, Видалито… прощай… прощай!

Авель сидел, слушал. Надо было что-то делать, но что? Сегодня на рассвете он хотел заговорить с дедом, но не знал, что сказать. Он слушал слабый голос, подымавшийся из темноты, и ждал беспомощно. Цеплялся слухом за умиравшие слова, но понапрасну. Он и сам отчаялся уж стать опять здоровым. Так давно эта боль жжет глаза и ломит тело — и что делать, он не знал. Сумрак помещения давил его, как всегда, словно тесная эта коробка, где голос деда и другие голоса звучали и стыли у стен вековечно, замыкала в себе всю вселенную Авеля. В этой комнате он родился, в ней умерли мать его и брат. И сейчас — минутами, часами, днями — ему казалось, что он и не выходил из нее никогда.

Голос был слаб, слова спутывались и не были уже словами. Огонь мерк. Он поднялся, зажег лампу. Вокруг него выросли белые стены, четко обозначились предметы; по белизне стен метнулись тени, а окна стали вдруг черны и непрозрачны, ограничили взгляд, как зеркала. Всего-навсего встал и перешел комнату — и уже болит тело; он присел на корточки, подбросил дров. Подождал, покуда загорится; вокруг поленьев завились остренькие языки, дрова затрещали, застреляли яркими угольками в черный глиняный обвод и в камень очага. В глубине комнаты на стенах слабо заиграла желтая зыбь, и блики, дергаясь, легли на койку, на лицо и волосы Франсиско. Дыхание старика было частым и трудным. Смутно освещенная грудь его вздымалась, опадала, хриплый голос звучал все удаленнее, а взгляд горячечно метался и блуждал.

Авель расправил, подтянул пальто к подбородку деда. Лицо старика горело, губы потрескались и запеклись. Авель намочил платок в воде, осторожно приложил к его губам. Он хотел отереть деду глаза, но они были раскрыты, блуждали, силились что-то увидеть; он покрыл платком горячий лоб. Ничего больше сделать он не мог и снова сел у стола и понурил голову. Вокруг подрагивали отсветами стены; огонь гулко зашумел, холодные черные окна подернулись туманом. Тускло блестели пустые бутылки на столе, и сквозь них искаженно видны были узоры на ветхой клеенке. В прозрачном зеленом теле лампы иссякал керосин, из стекла начинали попархивать тоненькие черные дымки. Становилось поздно, он задремал. Но откуда-то издали, сквозь трудное дедово дыханье, он по-прежнему слышал остаточек голоса, теплящийся в ожидании рассвета — еще одного рассвета… Днем голос хирел, но всякий раз креп сызнова с рассветом. На шести рассветах звучала речь старика, и голос его памяти рассветал, яснел, рос вместе с утром.

Они достаточно уж подросли, и на рассвете он привел внуков на старый погост, что юго-западней Срединной площади. Поставил их на белом взгорье, лицом к востоку. Оттуда видна была черная меса на фоне зари, и он указал на нее — там дом солнца. Они должны выучить каждый изгиб очертания черной месы. Должны знать это как свои пять пальцев, выучить назубок и навсегда. На черной месе восходит солнце — каждый день в иной точке. Исходное место у него на среднем скате — там оно гнездится в дни летнего солнцестояния, а затем смещается все к югу по бугристой длинной месе, снижая свою дугу с каждой новой луной, с каждым утром, а затем возвращаясь вспять и вверх. Они должны знать этот длинный путь солнца по черной месе, его ход сквозь весны, осени, лета и зимы — и должны жить по солнцу, ибо иначе потеряются во времени. Тот вон круглый бугорок отмечает время сева кукурузы, а крутой скос верхнего нагорья — день конной игры с петухом, а шестью днями позже бежать черному быку и плясать пегому коньку, а еще днем позже празднуют приход пекосцев. А вон там, и там, и там — сроки тайных плясок, начала всех четырехдневных постов в киве, и время прополок, и время сбора урожая, и охоты на зайцев и на колдунов, и все праздники кланов и обществ. И когда солнце в седловине, где небо ниже и светлей сейчас, чем во всяком другом месте черной месы, — тогда, значит, очистка оросительных канав перед весенними дождями и рассветный долгий бег черных охотников.

Обо всем этом он говорил внукам не спеша, старательно, подробно, потому что это древняя, проверенная мудрость и утерять ее так же легко, как легко оборвать связь между поколением уходящим и народившимся, как легко старику умереть, не досказав своего слова или не успев и начать его. Но внуки уже знали — не названия и сроки, не точное ежерассветное положение солнца на месе, а общее движенье и смысл великого календаря природы, чередование света, и тьмы, и времен года, круговращение солнца и всех прошлых и будущих солнц. И он знал, что внуки уже знают, и брал их с собой в поля, и они мотыжили землю, сбирали зерно, ели сладкие дыни на солнце.