Дом, из рассвета сотворенный - [17]

Шрифт
Интервал

Когда она вернулась домой, Авель сидел на переднем крыльце — не ожидающе, казалось, а спокойно и невозмутимо. Поднявшись к верхнему краю каньонной стены, последняя полоса света угасала на кроваво-красной скальной кромке над деревьями. Мгла, залившая каньон, была странно холодна, гораздо холоднее, чем будет ночь. На горизонте висел бледный полумесяц, У карниза попархивала взад-вперед колибри над высокой веткой дрока. Пчелы еще летали.

Он молча последовал за нею в дом, прошел по темным комнатам. В кухне она включила свет и от внезапной вспышки слегка вздрогнула. Налила ему кофе — он сидел, слушая ее, воспринимая, понимая ее тяжкое томленье, но храня невозмутимость. Она была благодарна — и раздосадована. Она не предвидела такого оборота отношений, не представляла себе, что он сможет поменяться с ней ролями. Хотела было позабавиться, а теперь чувствовала лишь благодарность и досаду. Что было удивительнее всего и позволяло гордости ее остаться незадетой, это легкий позыв к смеху — не к насмешке, входившей в ее первоначальные намерения, а к жесткому холодному веселью, которое зрело в ней вместе с некой слабою опаской. Не уйти было от реальности стыда, от суровой наготы электрического света. Не было сейчас той Анджелы, какой она себя воображала — непринужденной просветительницы темного туземца. И не было воли отмахнуться от него пренебрежительно. Он сидел и смотрел на нее — не ожидающе, а тихо и спокойно, чуя, сознавая силу своей власти и желания. И она реяла мотыльком вокруг этого ярого спокойного огня.

Протерев до блеска, она поставила чашку и блюдце на место в буфет; она дышала коротко, неровно. «Ну что ж», — произнесла едва слышно. Это «ну что ж» не выражало ни согласия, ни покорности — просто надо ведь что-то сказать. Пусть бы он сказал хоть что-нибудь и сам; все сделалось бы тогда намного легче. Но он молчал.

— Авель, — сказала она, отойдя к стене и обернувшись, — как, по-твоему, я очень красивая?

Заведя руки за спину и опершись о стену, она слегка повела головой, отбросила прядку со лба. В раздумье прикусила щеку.

— Красивая, но не очень, — сказал он.

— А хотел бы ты любить меня?

— Да.

Она взглянула на него в упор, оборвав раздумье.

— Хотел бы, говоришь? О да. Я видела же, как ты на меня посматривал. Молчание.

— А я — я тоже бы хотела? Как ты думаешь?

— Не знаю, — ответил он, — но думаю — да.

Анджела глотнула воздух; помедлив, подошла к нему. Наклонилась, поцеловала, и, обняв, он привлек ее к себе. Она ощутила силу его рук, теплоту тела. Руки загрубели от работы и пряно пахли деревом.

Она повела его сквозь комнаты и вверх по лестнице — быстро и молча. Коридор был темен, но в спальне горел ночник. Там царило тепло и мягкие большие тени. Выпустив его руку, отвернувшись, она стала раздеваться. Он видел ее отражение — вернее, силуэт — в овальном настенном зеркале. Когда она повернулась к нему снова, на обоих уже не было одежды. Минуту они стояли в неярком голубом свете. Авель глядел на нее, и она не уходила от взгляда. Нагая, она казалась очень бледной, хрупкотелой. Но была гибка, и линии округлы. Шея длинная, плечи узкие, покатые. Груди малы, расположены чуть низковато, но островеришинны и крепки. Плавен изгиб живота, боков, раздающихся к бедрам. Ноги стройны и красивы и широко расставлены в тазу.

— Что ты со мной станешь делать? — спросила она, учащенно дыша, приоткрыв мягкие губы. В черном обрамлении волос лицо ее и шея были тонко красивы.

Они обнялись, и Анджела всем телом ощутила его жилистость, крепость, наполненность жизнью, его темную кожу, горячую, тугую, влажную от возбуждения. Она почувствовала, как упруго перекатываются по ней мышцы его живота и бедер, у нее захватило дыхание. Он опустил ее мягко и ласково на кровать, приникая сверху, целуя в лоб, глаза, в приоткрытые губы, медленно налегая тяжестью плеч и груди, и ей казалось, он сейчас ее раздавит.

— Ну же, — проговорила она быстро, задыхаясь.

— Нет еще, — ответил он, и на мгновение она обмякла, жар угас. «Ах, нет, ах, нет!» — подумала она, но Авель знал, что делает. Язык его и пальцы были вездесущи, он горячил ее так медленно, таким неистовым огнем исполнил ее тело, что в ней закипал крик. Наконец он вошел к ней, и она встретила его. Она постанывала тихо, глаза ее блуждали. Он тяжелел над ней, голубовато темнея в свете ночника. И в малый этот миг ей опять мелькнуло: барсук у воды, иссиня-черный медведь, большой и жарко дышащий.


Как всегда в летнюю пору, вечер окутал дома разом, неуловимо быстро. А за городом, на холмах и в полях, выросли тени, сливаясь и овладевая пространством, и вот уже долину подернула серая тень. Но и сейчас широкою осталась цветовая гамма у земли — богаче даже, чем у неба, порумяневшего, начинающего гаснуть. Тона цветных скал и грунтов стали мягки, расплывчаты, и с листьев ушел блеск.

Кукурузным полем поползло шуршанье, и старик прислушался, не разгибаясь, держа руки на мотыге. Теперь он плохо видел землю междурядий, почти час уже вел борозду на ощупь, поверяя ее глубину мышечным ощущением входящей в грунт мотыги, а прямизну — прикосновеньем листьев и султанов кукурузы к локтям и шее. Пот на шее высох, и засохла в борозде грязь, а он все медлил разгибаться, отодвигая еще на минуту-две боль, которая пронижет поясницу и сведенные пальцы. Наконец с тяжким вздохом усилия он распрямил онемевшую спину, тверже поставил хромую ногу. Одновременно он разжал пальцы, и ручка мотыги легла на сгиб локтя. Осталось еще много чего сделать: надо чалых распутать — нагибаться снова, снимать путы натруженными пальцами; надо возиться с дышлом, постромками, вожжами, впрягать обеих лошадей в повозку; наносить потом воды в корыто, отделить прессованного сена, сколько надо каждой. Но он думал не об этом; он думал о кофе с хлебом и о темной тишине своей комнаты.


Еще от автора Наварр Скотт Момадэй
Диалоги Медведя с Богом

Есть народы, не согласные жить в мире без Медведя. Это люди, которые понимают, что без него нет девственого края. Медведь – хранитель и проявление дикости. По мере того, как она отступает – отступает и он. Когда плоть ее попирают и жгут, сокращается священная масса его сердца.


Путь к Горе Дождей

Феномену Н. Скотта Момадэя трудно подобрать аналог. Прежде всего, потому что у этой творческой личности множество ипостасей, каждая из которых подобна новому чуду, способному послужить темой самостоятельной беседы и анализа, ибо каждая связана с удивительными открытиями. Путь этого мастера богат откровениями, он полон новаторства во всех сферах творческой деятельности, где бы ни проявлялась щедрая натура этого человека.


Рекомендуем почитать
Монастырские утехи

Василе ВойкулескуМОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ.


Стакан с костями дьявола

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Спасенный браконьер

Русские погранцы арестовали за браконьерство в дальневосточных водах американскую шхуну с тюленьими шкурами в трюме. Команда дрожит в страхе перед Сибирью и не находит пути к спасенью…


Любительский вечер

Неопытная провинциалочка жаждет работать в газете крупного города. Как же ей доказать свое право на звание журналистки?


Рассказ укротителя леопардов

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Тереза Батиста, Сладкий Мед и Отвага

Латиноамериканская проза – ярчайший камень в ожерелье художественной литературы XX века. Имена Маркеса, Кортасара, Борхеса и других авторов возвышаются над материком прозы. Рядом с ними высится могучий пик – Жоржи Амаду. Имя этого бразильского писателя – своего рода символ литературы Латинской Америки. Магическая, завораживающая проза Амаду давно и хорошо знакома в нашей стране. Но роман «Тереза Батиста, Сладкий Мёд и Отвага» впервые печатается в полном объеме.