Дом, из рассвета сотворенный - [18]

Но что там за шуршанье? Под кору его усталости проник звук и достиг слуха, невнятный, точно писк поклевки или зайчонка. В сумерках рождается ветер, длинные листы кукурузы клонятся и трутся, и в воздухе всюду шуршанье растений, отходящих ко сну. Но лиственный ли то слышался шорох? Весь день старик блуждал мыслями в прошлом, привычно, совершенно безотчетно, однако мозг оставался привязан к работе тонкой ниточкой внимания. Мерные, повторные, попятные шаги, взблески мотыги и бурая вода, неукоснительно подступающая следом, — вот та малая реальность, от которой отталкивалось и к которой неизбежно возвращалось сознание. Но теперь, с окончанием долгой работы, старческое тело отпустило мозг на волю, и внезапно ощутил старик присутствие чего-то чуждого поблизости. И так же внезапно понял, что оно уже давно здесь — не приближаясь, нависает в течение многих минут, целых часов, над полем и краем. Он затаил дыхание, прислушиваясь. В ушах звенело от усталости; ничего не слышно было, кроме мягкого шума воды и ветра, да где-то у дальней межи порхнула перепелка; затем фыркнули, тихо заржали чалые на соседнем поле, напоминая, что ему пора уже домой. Но что-то еще осязалось, обособленное, необычное, неслитное с полевой тишью: какие-то вдохи и выдохи, прошелестевшие и отшуршавшие, но и теперь, и дальше, неумолимо-неотступные. Он вгляделся в темнеющую кукурузу, откуда ничего не слышалось, где ничего ведь не таилось. Лишь густо-черная стена стеблей и листьев зыбилась в усталых глазах, как вода. Слишком стар он был, чтобы чувствовать страх. Неведомое и злое отзывалось в нем всего лишь глухою, глубинной печалью, смутным желанием плакать — ибо давно уж он не знал убежища и обороны от зла. Перекрестивши кукурузу, он поднял мотыгу на плечо. Заковылял к меже, где сумрак был светлее.

А там, где он стоял только что, подступила в борозде вода и перелилась через край. Растекшись по земле, она заполнила двойной ряд серповидных вмятин от его каблуков. Там и сям чернели на земле полоски грязи, отвалившиеся от лезвия мотыги. А вот и снова задышало — часто, взбудораженно-неровно. Над приоткрытым ртом подслеповатые глаза — следят, как старик уходит с поля, и голые веки моргают беспомощно за темными стеклами.

1 августа

Прошло три дня; у отца Ольгина они протекли в обычных трудах. В эту зрелую пору лета он умиротвореннее дышал мускусной прохладой своего дома, живее стряхивал с тела вялость по утрам после мессы, когда сердце лениво гонит кровь, а мозг медлит, не хочет сосредоточиться на заботах дня. За последние несколько дней он — хвала господу — привел в порядок приходские дела. Он был доволен. Наконец-то он начал ощущать ритм жизни древнего селения и начал четче представлять, как его собственный пульс в конце концов забьется с этим ритмом в унисон. А это само уж по себе доставляло ему немалое удовлетворение. Всю жизнь ведь он тянулся к тому, что достойно почитания; здесь же перед ним была святость куда исконней всякой, какую бы он мог себе вообразить, — в узких улицах здесь времена года текли медленной священнодейственною чередою.

Сегодня, в первый день августа, городок оживился. В поля ушло меньше народа, и женщины, стрекоча, засновали, как белки, во двор и со двора, из дома в дом. Всюду стоял гомон тщательной и спешной подготовки. Над глиняными печами на струистых столбах жара возносились в небо пепел и зола, кружась, рассеиваясь вдоль улиц; по всему городку остро пахло можжевеловым и камедным дымом, и несло смолистый этот дух в утреннюю тихую долину. А там, на старой дороге от Сан-Исидро, показались уже крытые повозки. В них сидят старейшины навахой, они едут первыми, а за ними будут прибывать весь день и вечер дине [Дине — на языке племени навахов — люди] среднего и молодого возраста, которые сейчас съезжаются к перепутью, чтобы раздобыться там вином. Весь день будут прибывать с юга фургон за фургоном, медленно, словно вовсе не двигаясь на пологом подъеме, но вырастая, вырастая в размерах, — и вот уже серый крытый верх очередного фургона вздулся парусом среди равнины, а в кильватере за ним, справа и слева, едут на конях поджарые парни, пыльные и пьяные, едут красивые девушки, солнечно блестя серебром блях и ворсом вельвета, гибкие, прямые, как струна, и словно влитые в седло; и бегут запаленно собаки. Поделав домашние дела, выскочат к заборам дети глядеть на проезжающих, радуясь и дразнясь, воскрешая извечное действо привета, удивления и смеха. Замыкать парад гостей будут убого пыжащиеся глупцы: обрюзгшие жирные скво [Скво — замужние женщины], оглушенные вином, и угрюмые мужчины, насупленно трясущиеся следом. Но теперь едут вожаки родов, морщинистые хранители освященного временем союза навахов и пуэбло — едут еще раз возобновить ежегодную страду приветствий и прощаний.

Немного погодя, когда отец Ольгин набрал из ульев меду и услышал людской гам, покрывавший гудение пчел, он вспомнил об Анджеле. Теперь он мог о ней думать без того небольшого волнения, которое она первоначально так легко в нем вызывала. Конечно, он и сейчас чувствовал ее женскую прелесть, но она уже не нарушала его душевный покой. Анджела, так сказать, без слов согласилась держаться почтительно поодаль. Ибо как иначе истолковать ее молчание? На почтительность она вполне способна. Что ж, отлично, он немедля отплатил ей той же благою монетой, радушно пригласит ее на торжественное нынешнее празднество. К уединению она не привыкла — ей, разумеется, тоскливо, — она бесхитростно и полностью разделит его духовную радость. Она поймет, что он весь поглощен своей ответственнейшей пастырской миссией, и позавидует ему — если не свершенному им, то, во всяком случае, тому, что может еще быть свершено. Эта мысль была ему приятна, и он, как пчелка, усердно протрудился у себя все утро, а в полдень продолжительно и громко звонил к молитве.