Дом, из рассвета сотворенный - [15]

28 июля

Каньон — это лестница с гор на равнину. В конце июля долина светлеет: вызревают кукуруза и дыни, разливается медленно спелость в полях, и легкая подцветка осени, пока только призрачной, ненастоящей, возникает где-то в северной горной стороне — смутные мазочки красным и желтым на отдаленнейших вершинах. А в сердце края лежит городок кучкою костей — внизу, где земля как раскаленный печной под, где выдутую почву носит ветер, где урожаи — всего лишь скудное выживанье семян. Места это глухие, с севера и запада отделенные от остального мира мощным отрожистым хребтом, а с юга и востока — пустынным царством дюн, колючек и знойных смерчей; резче же всего обособленные временем и тишиной.

Примета летней жизни здесь — сторожкость; зверю ли, птице ли жить и дышать в эту пору — значит быть начеку. Кукушки-подорожники стремительны и остроугольны, точно олицетворенье движения, а когда затаятся, извечная хитрость земли уподобляет их узловатым корням приземистых старых деревьев, вышедшим наружу и застывшим навсегда. Вечерами перепелки, проковыляв сытым развальцем, прячутся, жмутся к земле, и не похоже, чтобы опасность смогла поднять их на крыло; но когда затем взлетают, вспугнутые, то в мире нету бегства всполошенней и отчаянней: оно как взрыв, как выстрел — и нет ничего уже, лишь просвистевший прочерк их полета. Нередко ястреба и луни реют парами под солнцем, высматривая жертву. И когда один из пары замедляет лет, спускается на землю, это означает чью-то скорую смерть, ибо слетевший с неба хищник встал, как судьба, между зверьком и норою, откуда тот вышел; и затем второй, развернувшись и прервав паренье, камнем падает на добычу. Говорят, что ястреба — в открытом поле, где им неоткуда ждать опасности, — пляшут на кровавом теплом теле жертвы. В разгар дневного зноя на дюнах лежат растянувшись гремучие змеи, точно солнце распрямило их изгибы, пало на них пламенною полосой; или же, чуя живую вибрацию в воздухе, они извиваются, корчатся в огненной муке времен. А на закате они безропотно и обреченно уползают в землю, словно в преисподнюю на суд и темную расправу. Койоты — почти невидимки, они умеют, выскочив из укрытия, скользнув по кромке поля зрения, опять скрываться средь равнины и нагорья. Ночью же, когда весь мир принадлежит им, они перекликаются у реки с собаками, лай их визгливей, резче песьего и полон власти и укора. Они — будто ночной совет шутов-хитрецов, к чьему мнению прислушиваются.

Выше, среди холмов, мес и крутых песчаниковых скал, водятся лисицы, рыси, пумы. Временами, в непогодь и стужу, когда в горах голодно, в каньоны сходят сверху медведи и олени. Когда-то в горах были волки, их еще помнят старые охотники городка. Волков было, рассказывают, много, ночью они приходили к охотничьим кострам и садились вокруг в темном лесу, как старики, которым хочется курить. Но власти давали за убитого волка награду, и волков истребили, и скоро о них не останется памяти. На пиках гор, среди вершинных обнажений породы, гнездятся беркуты. Они священны, и одну громадную орлицу, старую, отливающую тусклым золотом, жители пуэбло держат в клетке. Но и лишенная неба, она реет в людском воображении; в диких очах ее возвышенная злоба, беспощадная нацеленность. Орлы летают вширь и вдаль над краем, превосходя прочих пернатых размахом обзорного лёта, и все в крае связано между собой уж просто потому, что охвачено всевидящими орлими очами.

Все эти птицы и звери, а также бессчетная мелкая тварь — ящерица и лягушка, насекомое и червь — имеют на здешнюю землю права. Других же, поздних пришельцев — захомутанных, одомашненных лошадь и овцу, кошку и собаку — отличает инородный, униженный облик, слабость инстинкта и зрения — и тем самым они отчуждены от дикой вольной земли и лишь временно на ней терпимы. Они рождаются и умирают здесь, но изгоями, отринутыми, точно вовсе и не бывшими. Прах их уносится ветром, а голосам их нет отзвука в струях дождя и реки, во взмахе крыл, во вздроге веток, задетых темным птичьим иль звериным телом на заре и закате.

Человек давным-давно спустился на равнину лестницей каньона. Произошло это небыстро, хотя переселялся он всего лишь с ближних мес, из каньонных пещер. Сохранились невысокие остатки стен на плоском темени мес и закопченные пещеры в скалах, и там увидишь зернотерки, разбитые чаши, окаменевшие початки кукурузы, как если бы доисторическая та цивилизация ушла только на время в горы и вскоре вернется; и тогда старина возродится, время опишет петлю возврата, эпоха нашествия и перемен растает, как дурной сон в предрассветный час. Ибо и человек имеет право на эту землю, он жил на ней еще двадцать пять тысяч лет назад, а его боги — и того раньше.

Потребности людей пуэбло скромны. Они не жаждут новшеств и так, по существу, и не меняли свой образ жизни. Покоряли, покоряли их захватчики, а и теперь, после четырех столетий христианства, они, как прежде, молятся по-таноански старым своим божествам земли и неба и живут тем же, чем жили издревле; а у завоевателей, они разборчиво и гордо заимствуют лишь то, в чем не зазорно следовать примеру. Они взяли у врагов имена и малозначащие жесты, но сохранили свою потаенную душу, и в этом символ их сопротивления, терпеливого пережидания и одоления.