Дом без ключа. Кн.2 - [27]

Через три минуты конец сеанса. Жюль переминается с ноги на ногу, дует в горсть — пальцы совсем одеревенели. Собираясь, он забыл перчатки, а здесь, у Пантеона, согреться негде. Днем еще можно несколько минут переждать в вестибюле Школы и то недолго — служители не любят посторонних; вечером же совсем плохо — голые кусты не задерживают ветра. Почему это возле деревьев всегда холоднее! Какой-то фокус природы — о нем, наверно, можно где-нибудь прочесть...

Парабеллум оттягивает внутренний карман пальто. Оружие приносит и уносит Техник — таскает его в сумке с инструментами. Тем же держит и бутерброды, пропитанные запахом машинного масла.

Еще две-три минуты и — конец передачи.

Из-за кустов Жюлю виден задний вход в павильон. Света в окнах нет: они занавешены плотными шторами. Радист работает внизу, в гостиной, откуда в случае чего легко услышать выстрел. В павильоне есть телефон, но в том секторе, где дежурит Жюль, будки отсутствуют. В принципе третий прикрывающий был бы здесь не лишним — у павильона три двери и к тому же он торцами выходит ив разные улицы. Технику приходится дефилировать вдоль фасада, стоять то у круглой тумбы для афиш, то под уличным фонарем. Он пришел с букетиком поздних, прибитых морозом астр — изображает влюбленного.

Цветы — неплохой пропуск, если подвернется патруль. Ни у Жюля, ни у Техника нет с собой документов. Они оставлены в укромном месте, за три квартала от Пантеоне. По ним Жюль — рантье, недавно приехавший а Париж из провинции и живущий в меблированных комнатах на Мулино, комиссариат района Отей. Две недели назад Жюль по всем правилам оформил прописку и заплатил хозяйке аванс за три месяца. Комната подвернулась неплохая, с приличными мебелью и бельем, и район оказался спокойным.

Две минуты до последних нажатий ключа.

Недаром говорят, что мысль быстрее полета. Кажется, столько всего передумал, а прошло несколько секунд... Тишина, и даже ветки не хрустят. Когда радист отстукает точку, он приоткроет занавеси — свет в щелке, как сигнал маяка: все в порядке, можно плыть.

Жюль, отвлекаясь, растирает пальцы. Мизинец от холода прямо скрючило, прижало к ладони — вот что значит ходить без перчаток. Жак-Анри — тот вечно забывает перчатки или кашне. За ним нужен глаз да глаз. Он всегда сердится, если Жюль напоминает, что надо поесть, отдохнуть, взять платок. Для него и платок и обед — мелочи, не заслуживающие внимания. Педант он только в делах. Жюль, познакомившись с ним, поначалу решил, что он сухарь, черствая корка, ходячий арифмометр. Да и в Центре многие думают так же... А он просто добряк.

Согрев пальцы, Жюль смотрит на часы. Стрелки «Ромера» как будто прилипли, не хотят передвигаться.

«Не люблю я зиму»,— думает Жюль.

«Скорее бы весна»,— другая мысль.

«Скорей бы конец войне!» — мысль третья. О том, что войне скоро кончится, Жюль думает часто. Прикидывает так и эдак, высчитывает сроки, по карте измеряет, куда откатились немцы. По ночам, прикрыв приемник подушкой, ловит «Последние известия». «Внимание, говорит Москва! Радиостанция имени «Коминтерна». Немцы с Эйфелевой башни военными передатчиками глушат сводки Совинформбюро — включают марши и шпарят без передышки. Жюль наловчился отслаивать их, балансировать на самом острие диапазона... Читали Рощина и Левитан. Спокойной ночи, дорогие радиослушатели...» Техник обещает достать «Телефункен» — на черном рынке есть все, даже приемники. Весь Париж слушает Москву или Лондон. «Говорит Москва! РВ-64».

Жюль, держась поближе к кустам, медленно идет к павильону. Неудачное место — этот павильон: слишком открыт. Жак-Анри долго не решался пользоваться им, заменял, если выпадал черед, другими радиоквартирами. Если бы не история с Луи, заставившая бросить пять радиоквартир, то от павильона надо было бы отказаться... Бедняга Луи! Так и сгинул в облаве. Жюль использовал связи в префектуре, но толком ничего не узнал — какое-то время задержанных содержали в форте Роменвиль, а затем отправили в Германию.

Кусты — или тишина? — начинают звенеть, и звон этот, пронзительный, рожденный ветром или воображением, устремляется к небу — туда, где в черных промоинах мерцают зимние звезды. Жюль задирает голову и отыскивает большую Медведицу. Скашивает глаза, но Малая Медведица скрыта облаками — отбилась от мамаши. При желании можно придумать целую историю о малышке, спрятавшейся за кустами, и о дородной родительнице в косматой шубе, аукающей на весь звездный лес.

«Мне бы такую шубу,— думает Жюль.— И Жаку-Анри — шубу. И Технику. А то ходит в чем — сито, а не пальтишко, сиротское какое-то. Мерзнет, но не жалуется,— у меня, дескать, кровь молодая, того и гляди допрыгается до воспаления легких».

Жюль складывает губы дудочкой и тихонько высвистывает: «Много дней, веря в чудеса. Сюзанна ждет; у ней синие глаза и алый рот». Слуха у него нет, и мелодия звучит фальшиво, но ничего — Техник, если услышит, поймет, что через минуту пора уходить.

Кусты, как камертон, подхватывают звук — тянут его, колеблют тишину. Окна павильона все еще черны; радист явно не уложился в срок.

Жюль сует руку за пазуху, нащупывая предохранитель парабеллума, и падает, вмятый, вбитый, втоптанный в мерзлую, колючую землю. От удара, от боли в вывернутом плече он кричит и тут же давится — тяжелая рука, пахнущая табаком и кожей, сдавливает ему щеки, винтом выкручивает подбородок.