Дом без ключа. Кн.2 - [17]

В 7.00 Гаузнер и Мейснер — на улице Курсель.

Гаузнер зевает: не выспался. Хорошо Шустеру и Мейснеру, они молоды и занимались спортом. Попробовали бы полжизни просидеть за столом в полицейских участках и еще изрядную часть ее проторчать в проспиртованном воздухе притонов и злачных мест... Впрочем, в участках воздух не лучше — сплошная карболка...

Автоматчики у ворот долго и придирчиво рассматривают удостоверения комиссара и Мейснера. Здесь абвер и свои порядки. Документы, выданные гестапо, оказываются бессильными заменить клочки бумаги с бледным штампом — пропуска, которые дежурный после разговора по внутреннему телефону выносит и вручает гостям.

Шустер при встрече не проявляет энтузиазма. В конце августа он стал майором и, вознесясь в армейские сферы, доступные тем, кто обладает «гусеницами» на плечах, приобрел привычку говорить сдержанно и веско. Советник Гауэнср для него штафирка, а Мейснер — армейская мелюзга. И только.

— Хайль Гитлер! Чем обязан, господа?

Гаузнер нисколько не огорошен приемом, в каждом монастыре — свой устав. Чинов PCХА, невзирая на ранги, связывает единство крови, духа, идей и общность, присущая членам особого ордена. В абвере не так. Здесь господина майора от господина капитана отделяет не шажок вверх и не разница в погонах, а принадлежность к двум кланам — тому, где офицер вместе с солдатами бежит в атаку, и тому, из которого посылают других бежать в атаку.

— Хотите покататься? — спрашивает Шустер, поводя подбитыми ватой плечами.— Фельдфебель Родэ! Ефрейтор Мильман!

Из строя, вытянутого вдоль боксов гаража, выступают двое. Гауэнор заранее улыбается при виде кривоногого Родэ. Толстый краб в необъятных штанах. Мильман, будто а противовес, тощ и высок. На унылом носу очки.

— Лучший экипаж.— вполголоса говорит Шустер и почти шепотом добавляет:— Родэ когда-то донес на Мильмана, и они ненавидят друг друга. Но в работе оба выше похвал!— И громко: — Слушай задачу! Выходим на Большие Бульвары с интервалом один киломотр и слушаем друг друга. Пеленгуемые частоты о пределах тысячи трехсот восьмидесяти — тысячи пятисот. Время передачи неизвестно, районы неизвестны, частоты Сменяемые. Повторить!

Шустер отворачивается, и Гаузнер видит, как Родэ едва заметно показывает язык. Однако фельдфебель слово в слово повторяет приказ — и с таким усердием, что комиссар начинает сомневаться: не померещилось ли?

Шустер пальцем манит Родэ.

— Эти господа и я пойдем с вами.

— Да, господни майор!

— И если ты хоть раз испортишь воздух, я сам выкину тебя вон!

— Господин майор разрешит? Это был не я.

— Так вонять может только фельдфебель. Марш к машине!

Родэ козыряет и стремглав летит к гаражу. Через минуту из бокса, воя дизелем, выбирается длинный серебристый рефрижератор. За рулем — парень в комбинезоне и берете; по борту надпись: «Трансперевозки СИМАК. Тел. Клиши-05-19.»

— Этот подойдет,— говорит Шустер нерешительно.— В других тесновато. Господа простят меня, пеленгатор не купе люкс... Дежурный! Три подушки!

По идеально выметенному плацу, сбрызнутому водой из садового шланга, Гаузнер, Шустер и Мейснер идут к боксу, возле которого с включенным мотором стоит пеленгатор. На гофрированных бортах кузова возникают три серые растущие теми: большая, толстая — Гаузнора, узкая и длинная — Шустера и маленькая — Мейснера.

В кузове тесно и душно. Пахнет краской и нагретым металлом. Зеленые шкалы приборов фосфоресцируют, медузами плавая в полумраке. Родэ захлопывает дверь и включает слабую лампочку под потолком...

— Включить местную связь! — громко говорит Шустер.— Пошли!

— Да, господин майор!

Мильман поворачивает ручки, и в кабине, сливаясь с гулом мотора, начинают звучать голоса, музыка, писки, треск, снова музыка, и снова писки и треск...

Гаузнер, держась за сиденье, с трудом удерживается на узеньком железном стульчике. Тонкая волосяная подушка не спасает его от ушиба, когда фургон вдруг тормозит и, дернувшись, набирает скорость. У ног комиссара, скрипя, поворачивается «рамка», и Гаузнер подтягивает колени к самому животу. Ему становится скучно: путешествие в пеленгаторе, очевидно, не сулит ничего, кроме синяков.

Проходит полчаса, и скука усиливается, гнетет комиссара, вызывая зевоту; ноги начинают ныть, и Гаузнер с досадой ругает Рейнике: нашел поручение! Шустер сидит напротив; пятно вместо лица и режущие слух команды:

— Проверить тысячу четыреста — тысячу четыреста пятьдесят. Чисто?..

— Не пеленгуете? — догадывается Гаузнер.

— Пока да.

— Надеетесь поймать?

— Вы, полагаю, читали сводки?

— Разумеется — ласково говорит Гаузнер. — Не далее как нынешней ночью и хорошо помню: в них всего два или три раза были доклады об удачах, подписанные вами.

— Эфир не Елисейские поля! От нас ждут чудес, а мы только люди, господин комиссар. Решите-ка задачу, не зная ни одного числа! Складываем нечто с чем-то, делим на что-нибудь, вычитаем что-то и получаем... Что, по-вашему, мы получаем?

— Кукиш?

— Не совсем,— говорит Шустер.— Все-таки мы их пеленгуем. Рации выходят в разные часы, на неповторяющихся частотах, и вдобавок каждая проводит в эфире ровно пятнадцать минут. На три штуки — меньше часа... Впрочем, в последний раз их было две.