Дом 4, корпус «Б» - [13]

— Спрашивал, — кивнула пани Блажейова.

Лицо Блажея с темнеющим, гладко выбритым подбородком вспыхнуло. Его душила злоба.

— Говорят, он вас спрашивал, когда вы уходили в горы, нужно ли ему вернуться на турбазу, но вы не захотели. Мол, ни в коем случае. Мол, зачем? — Шебень повернулся к Блажею. — Вы правильно сделали, что оторвали ставню, вышибли ногой окно, влезли внутрь и позвонили заведующему в Милохову. Я как раз был у него, мы возились со свиньей, и он, Феро, заведующий турбазой, сказал мне: «Матей, дела плохи». — «Что за дела, — говорю, — где?» — «Наверху, в долине. Надо туда немедля!» Ну, пока Феро рассказывал, что наверху, в долине, случилось, мы сняли фартуки, сказали то, се, отдали, как говорится, распоряжения, что делать со свиньей. Снегу было много, перед рождеством выпал, но по такому снегу ни на лыжах, ни на лошади не проехать — хотя наверху он уже затвердел и мог выдержать. Вот я и подумал, пока мы туда доберемся, из той бабы — извините, пани Блажейова! — из той бабы дух вон, притащим на санях покойницу, разве что новые спасательные сани испробуем. Ну, значит, пошли. Иной раз, когда человека что-то гонит, в нем словно какой самогон залит, горючее то есть. Вот и мы вместо обычных шести часов с хвостиком, а то и семи протопали меньше двух. А там лежали вы, пани Блажейова… «Дышит!» — обрадовался Феро. «Правда, дышит, и то слава богу!» И вот вы здесь, пани Блажейова, я очень рад, вы хорошо выглядите — и я могу спокойно идти восвояси.

Стана Блажейова дрожала. Никто по ней ничего не заметил, хотя в комнате было еще семь человек и все могли видеть, что она бледнеет и краснеет, а руки у нее беспомощно лежат на столе около тарелочки с начатым куском ветчины, но никто не заметил, что она дрожит всем телом. Она вдруг перестала беспокоиться о том, как бы не рассердился муж, в ней загорелась радость. Все уже позади, и его гнев, и злоба, он примирился, но он не должен примириться, нет! Хорошо, что явился сюда этот пан Самогон! Хорошо, что она сказала тогда мужу правду, что не жалела его, ведь он-то ее до этого тоже не пожалел.

Литра доброго самогона хватило ненадолго. Пили восемь человек, и выпили все.

Пора принести вино, решил Блажей, поднялся и вышел.

— Да, вот как это было! — сказал Матей Шебень.

— Янко, прошу тебя, — сказала пани Блажейова мужу, ища его глазами, лицом и даже руками на столе. — Пожалуйста, принеси вина!

Шебень изумленно посмотрел на нее, что это она говорит, ведь Блажей уже вышел.

— Как там сейчас, пан…? Извините, я все забываю ваше имя!

— Шебень, Матей… Где, прошу прощенья?

— Там у вас, в Милоховой. И наверху, в долине? — Она повернула к нему лицо, но как-то неуверенно.

Шебень тоже почувствовал неуверенность и страх, почему она смотрит на него лицом, а не глазами. Глаза бегают, не смотрят… Тогда у него не было времени рассмотреть ее, она лежала вся разбитая, он с заведующим Феро положил ее на сани, и они заторопились. Санитарная машина уже ждала ее в Милоховой. Страшно подумать, как она падала с обмерзших, заснеженных скал, оттуда из-под гребня у Длинного горба.

— У нас? — переспросил Шебень в замешательстве и стал рассказывать пани Блажейовой, глядя в ее беспокойные глаза: — Туда, ну, наверх, пройдет широкая дорога, в долине будет полно машин, мотоциклов, автобусов, будет там и канатная дорога, внизу уже построили два дома отдыха, много дач, знаете, в Милоховой поставили такие уютные домики, можете приехать туда отдохнуть, готовить будете сами, все там есть, даже мышей навалом, ведь там, где люди, там и мыши. Когда я был пацаном, ничего этого не было, даже турбазы под Длинным горбом. Правда, было куда как тише. Сейчас машины, тракторы, строительство.

— А снег есть?

— На Длинном горбу, — ответил Шебень, глядя в неуверенные, беспокойные глаза. — Пока еще немного.

Вернулся Блажей, принес вино, поднос с рюмками.

Жена обернулась на звон стекла. Этот звон будто закончил разговор… подумала она.

Комната притихла, из люстры лился яркий свет, он тихо и колюче отражался в приборах из нержавеющей стали, в стекле и фарфоре, на елке резко светились электрические свечки, а в соседней комнате дети Блажея, шестнадцатилетняя Бела и одиннадцатилетний Мило, и трое детей двух супружеских пар, щелкая переключателем телевизора, смотрели сначала, что передает Братислава, потом — Вена. В телевизоре, пока его не приглушили, визжала музыка и временами гундосил голос. Бела, долговязая девица с длинными волосами, выкрашенными в соломенный цвет, зашла взять из-под елки книгу. Давно у нас не собиралось столько чокнутых болванов, подумала она и ушла на кухню читать.

Собственно говоря, ничего такого не случилось, успокаивал себя Блажей, наливая вино в рюмки. Он изо всех сил сдерживался. Здесь ведь никто не знает, что Стана была не с ним где-то там, у черта на куличках, на Длинном горбу, он один знает, что она была там с каким-то Стеряном… Он усмехнулся. Бывает же такое — фамилия Стерян, да еще зовут Ян? И как можно с этаким идти куда-то к чертовой матери на Длинный горб, да еще дальше, на гребень? Все это смешно, обидно, стыдно, и даже в том случае, если бы Стана замерзла и погибла там… Он медленно разливал вино по рюмкам. Ему казалось, что течет оно нехотя, булькая металлическим звуком. Он слушал, как Шебень рассказывает про Милохову и ее окрестности, и заметил, как на лицо его жены прокралась улыбка, какой он давно не видел. Не та усталая, а какая-то иная, новая… Спросил себя, почему ему не хочется прогнать Шебеня, почему тот ему даже нравится? Не потому ли, что он, Блажей, хотел бы быть таким умным, находчивым, ловким — взломать на турбазе окно, и не как-нибудь, а оторвав ставню, позвонить в Милохову, чтобы… Нет! Он опомнился. Нечего присваивать себе и чужой страх, и чужую находчивость от страха. Улыбка жены вдруг испугала Блажея. Они с Шебенем хорошо понимали друг друга…