Дом 4, корпус «Б» - [11]

Бадак кашлянул, оперся о кизиловую палку, повернулся и, превозмогая боль в пояснице, спине и в сердце, медленно зашагал домой, в Блатницу. Может, проедет машина, думал он, может, мотоцикл, порвут бумажку, а может, деньги найдет тот, кто в них крепко нуждается. Будь что будет, пусть лежат там! Может, их найдет бедный человек, беднее его самого, ведь нужде конца-краю нет… Медленно, очень медленно брел он домой.

Там, где от шоссе дорога сворачивает в Блатницу, почти у самого поворота, его догнали двое запыленных путников, один высокий, старый, худой, другой молодой, пониже, по виду как отец и сын.

Бадак слышал шаги, но не обращал внимания, не остановился, не обернулся.

— Эй, добрый человек!

Бадак продолжал шагать, как будто не слышал.

— Постой! — снова раздался старческий голос.

Бадак остановился, обернулся, посмотрел на путников.

Даже лица у них были в пыли.

— Куда, — спросил, — куда путь держите?

Глаза у обоих странно светились.

— Далеко ли?

— До самой Праги.

Бадак посмотрел на того, который был пониже, помоложе.

— Ого, — сказал он, помолчав, — далековато собрались!

— А вы тоже в Прагу?

— Нет, — ответил Бадак, — куда в такую даль… Пока дойдете, котомки ваши пылью обрастут.

— Послушайте, — спросил тот, что постарше и повыше, — вы не теряли денег?

— Что, что?

— Мы нашли на дороге двадцать крон…

Бадак хотел вынуть из кармана старый женин кошелек, старый, обтрепанный, помятый, хотел открыть замочек из медных шариков и посмотреть в него, но так, чтобы незнакомцы не увидали, что внутри. Хотел посчитать в нем пальцами: «Один, два, три…», будто у него там полно денег. Да нет, зачем, подумал он. Развел большими, натруженными, покрытыми ссадинами руками, на правой у него висела и раскачивалась клюка.

— Нет, ничего я не терял… Ничего… Сами знаете, у такого человека, как я, ничего нет, ему терять нечего, а если вы что и нашли, то оставьте себе! Вам пригодится, до Праги еще далеко — ну, с богом!

— Будьте здоровы!

Бадак повернулся и заковылял домой — и вот лет через десять, а то и больше их двоих, Штефана Бадака и Йозефа Хорецкого (они с тех пор часто разговаривали об убиенном, мертвом, казненном Белане), обоих раненых, как бандитов и коммунистов, по приказу офицера СС (звали его Людвиг Юлиус фон Граббе) немцы бросили в дом лесника в долине за Блатницей и, чтобы исполнить свой солдатский долг и все сделать шито-крыто, дом этот сожгли.

Потому-то вдове Бадаковой и показалось, будто пришли они оба на банкет в честь ее сына Милана и оба сидели за столом, покрытым белым полотном. Она смахнула слезу и дома тоже вытирала слезы — потому что и там гостей ждало угощение, разложенное на столе, на куске белого полотна. В ресторане-то было лучше, думала она, больше стульев, два даже пустыми остались… Будто для Штефана и для Хорецкого… Тут стульев поменьше, на всех не хватает, но они, бедняги, все равно здесь, с нами.

Перевод Н. Замошкиной.

САМОГОН

Блажей поднял стаканчик, наполненный бесцветной жидкостью, едва заметно отливающей синевой. По внутреннему краю стаканчика теснились мелкие пузырьки, Блажей называл их четками или цепочкой.

— За ваше здоровье! — обратился он к шестерым гостям.

— За ваше!

— Дай вам бог!

Вразнобой прозвучали ответы на тост, сказанный густым, звучным, но каким-то размытым голосом.

Блажей нервничал. Он чувствовал, что и голос у него какой-то не свой. Он представлялся ему чем-то вроде мутного необузданного потока, разливающегося и тут и там. Лучше молчать, пусть разговаривают сами — в квартире и во всем доме духота, кто может, бежит отсюда, а эти вот пришли.

На столе белоснежная, до блеска наглаженная скатерть, блюда и тарелки, на одних блюдах ветчина, холодная жареная свинина, маринованные огурцы, на других — как и всюду на рождество — рождественское печенье — оно разнится, собственно, только названиями: у Блажейовых его называют «ишлифанки», «румбабомбы», «грибочки», «лапки». Стеклянная люстра неутомимо заливает комнату ярким светом, он отражается в начищенных ножах и вилках, в фарфоре и в отливающей синевой жидкости. В этом свете тихо, скромно и молча горят на елке колючими огоньками цветные электрические свечки: синие, желтые, внизу — три красные, наверху — две зеленые, всего — двадцать четыре. Елка в мишуре, увешанная шарами, гирляндами и, конечно, со сверкающей звездой на макушке, вся блестит, пахнет хвоей в горячем воздухе, струящемся из стального радиатора под широким окном.

Блажей угощал, гости пили и ели. Не много, а так, для приличия. (Две супружеские пары пришли не за этим — первой не терпелось рассказать о поездке в Болгарию, второй — на Балатон.) Весь год не получается, все некогда, а на рождество — самое подходящее время. Но каждый из гостей уверял, что сыт по горло, двое даже сказали, что объелись.

Пани Блажейова — само любопытство. Каштановые волосы, белое лицо, пальцы белые, нежные и очень чуткие, осторожно берут вилку, нож. Они неуверенно шарят по скатерти, вокруг тарелок и блюдечек, руки тоже движутся с опаской. Пани Блажейова все боится задеть или уронить что-нибудь на пол. Она твердит себе, что не должна ничего испортить, и мысленно представляет серые и зеленые воды Балатона и Черного моря. Только бы ничего не испортить, не опрокинуть стаканчик с самогоном! Самогон! Давно она не слышала этого слова. Вот, рассказывают о чем-то, а ты стараешься все представить — тот же процесс перегонки…